Игорь Егоров ПРАВО НА ШТУРВАЛ

---

«...ЗНАЧИТ, ЭТО КОМУ-ТО НУЖНО»

Несмотря на кондиционер, номер прохладой не баловал.  Мы с Пименовым  обнажились  до  плавок и,  лежа поверх одеял, занимались каждый своим делом:  я бренчал на гитаре,  мурлыкая под нос какую-то песню, Алексей  лениво острил.  У обоих  на  душе  скребли  кошки. Но не так чтобы шибко, слегка, не до траура... Он по первому упражнению занял пятое место, я 29-е!  Недурной повод для юмора...

— Сыграй мне что-нибудь такое... — Пименов замолкает  и  делает  вид,  будто  подыскивает слова, — ...эда­кое колокольное! Ну, например, «Однозвучно звенит колокольчик...».

— Тебе как, с падением на спину или вперед?

— Предпочитаю... вперед.

Я подхватываю с пола тапочку и запускаю в Пименова — аккуратно,  чтобы не попасть.  Алексей, игнорируя мой выпад, с усталым, безучастным  выражением лица говорит:

— Да-а... Падение  вперед  не  выходит...  Ну не горюй — ты все равно  центральная фигура чемпионата... 29-е место! Как раз середина...

За дверью слышны шаги, потом кто-то стучит.

— Опять с обходом?! В который раз... — мрачнея, произносит Алексей.

Не дождавшись ответа, распахнув широко дверь, входит — назову его Силковым — ответственный работник ДОСААФ...

Здесь я прервусь:  никакого конкретного лица под этой  фамилией  я  не прячу.  Более  того,  не  ставлю перед  собой   задачу   раскрыть  в  образе   Силкова  некий тип человека. Силков — это скорее олицетворенная проблема, немаловажная, требующая решения; явление, хоть и нежелательное, но естественно сложившееся, пожалуй, даже некий комплекс вредоносных традиций, характерных вообще для  спорта,  не только для самолетного и не только для нашего поколения — они начали складываться гораздо раньше. Те или иные проявления, черты  этого   персонажа  можно  отнести  ко  многим  людям, занятым в нашем спорте. Хотя при всем этом подавляющее большинство из них я не смог бы назвать плохими людьми или плохими специалистами. К сожалению, «силковщиной»  порою грешат очень  уважаемые и очень ценные работники.

И другое. Силков хоть и не займет много места на этих страничках, но будет взаимодействовать с конкретными существующими или существовавшими людьми. Думается, это никак не нарушит документальности рассказа, ибо эпизоды,  где участвует сей персонаж, и в самом деле имели место в жизни, только повинны в них были разные лица.

Итак, появился Силков. Улыбчиво глядя, он желает нам доброго вечера,  осведомляется,  хорошо ли отдыхаем, и напоминает, что через час надлежит быть на волейбольной площадке.

Пименов,   пропуская   мимо   ушей   слова,   не  меняя  позы,   тянет  руку  к  тумбочке,  извлекает  бумажный  сосуд с молоком и ставит его на пол. Затем той же рукой задирает свесившийся почти до пола край одеяла и жестом предлагает  заглянуть под кровать. Смысл ясен всем: вина не пьем, женщин не прячем... Гость натянуто смеется — уж одно только выражение лица Пименова не располагает к смеху искреннему.

—   Так не забудьте: через час на волейбольную площадку... — говорит Силков.

—А мне не хочется  в волейбол... — рассматривая что-то на стенке, вяло кидает Пименов. Я, однако, чув­ствую, что в душе у него клокочет.

— «Не хочется»?! — повышает голос Силков. — Никто вас не спрашивает, чего вам хочется. Подчиняйтесь порядку...  Человек, который не любит волейбол, не может быть хорошим летчиком.  Волейбол необходим...

— Пардон, а где это сказано? Какой наукой рекомендовано? И почему волейбол, а не бокс...  или теннис?    Только   потому,   что   вам   больше   нравится   эта игра? А вот человек, который научил меня летать, который сделал из меня мастера спорта международного класса, мирового призера, светлой памяти Владимир Евгеньевич Шумилов гораздо больше рекомендовал нам гимнастику.  Заметьте:  рекомендовал,  но не навязывал! А вы сделали эту игру чуть ли не мерилом летного таланта. Иногда даже кажется, что ставите крест на спортсменах, которые не шибко себя проявляют в ней...

— Замолчите, Пименов! — гаркает Силков. — С кем вы разговариваете?

— С вами, естественно...

— Хорошо, Пименов, — говорит позеленевший Силков, — не пожалеть бы вам... — И хлопает дверью.

Алексей отворачивается к стене и делает вид, что спит. Я механически тренькаю на гитаре — пальцы перебирают струны, но голова не ведает, что они творят. Некоторое время спустя, когда чувствую, что Пименов слегка успокоился, откладываю гитару и говорю:

— Ну что вскипятился?! На рожон полез?! Тебе ведь летать завтра?! Да и без толку... Поможет это?!

— Вот так и рассуждаем: дескать, пустое дело, все равно без толку...  И сами  же приучаем к безнаказанности, создаем обстановку для произвола...

— Во-первых, я не уверен, что ты до конца прав. Он, как ни говори, руководитель команды...

— «Руководитель»! Ну и что?! Если руководитель, значит, всегда прав? Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак?.. Вспомни, как он на Почернина орал в Махачкале за то, что тот показал пионерам пилотаж на бреющем...

Был такой случай. Силков разошелся настолько, что бегал из угла в угол и кричал:  «Лишить его  довольствия!» Конечно, слова, брошенные в запале, можно бы простить и не вспоминать,  если б  за этой  бесконтрольной угрозой не скрывалось нечто большее — образ мыслей: и  солдафонская убежденность в своем полновластии, и желание, готовность использовать власть во всей полноте, и кулацкая манера воздействовать на людей с помощью куска хлеба; но главное, что тонким, интеллигентным делом руководит человек, весьма далекий от интеллигентности. Я, однако, сделал вид, что пропускаю мимо ушей реплику Пименова, и продолжал:

— Во-вторых, как знать... не исключено, что спорт нуждается, так сказать, в абсолютизме не меньше, чем армия. Верно, любой спортсмен знает, понимает: нужно держать себя в жесткой узде. Только многие, понимая, не идут дальше благих намерений. Им палка нужна.

— Ну, умница... Рассудил! Этот твой «абсолютизм» тоже разный бывает... По разным рецептам  состряпанный. Один сладок,  как мед, другой отвратен, как касторка. Вспомни: при Шумилове тоже процветал «абсолютизм». Евгенич был для нас царь, бог и воинский начальник. Разве у кого-нибудь повернулся бы язык сказать что-либо подобное тому, что я сейчас выдал начальству? Да ему бы сама команда хвост накрутила! Никому  из нас в голову не приходило,  что тренера можно  ослушаться...  Потому  как мы его обожали, почитали и верили,  как в господа...  По его  слову на  самосожжение готовы были пойти.  У него над нами была абсолютная власть. Только власть эту ему обеспечивал не служебный статус,  а собственная  голова и сердце.. Так  вот, в спорте годится только такой абсолютизм!

Мы снова замолкаем. Но вскоре Алексей нарушает тишину вопросом:

— Ты Шумилова хорошо помнишь?

— Любопытно... И я о том же... Как живой перед глазами стоит.

— Как ты думаешь, что его особенно отличало?

— Умный был мужик, человечный, чуткий... тонкий педагог, — выпалил я с ходу — все это буквально бросалось в глаза в нашем покойном тренере Владимире Евгеньевиче Шумилове.

— Это само собой... Но было в нем качество, которое мы тогда не замечали, считая его в порядке вещей...

— Что именно?

— Такт.

— Такт?! Анахронизм какой-то, — иронизирую я, пытаясь придать разговору более веселую окраску. — Забытое слово... Похоронено вместе с Шумиловым... как слюнявое, недостойное мужчины...

— Верно... Только странно: Шумилов со слюнявым подходом привел сборную  к  триумфу  66-го года...  Был у  меня  вчера разговор с французами — до сих пор помнят Московский чемпионат мира...

...Шумилов обладал редкой способностью во всех, без исключения,  случаях  жизни  признавать  за  человеком его  право  на  самолюбие,  гордость  и  чтил  тот  кодекс, что охраняет от посягательств на личную, интимную сферу  жизни. Он  уважал  святость  этих  прав  и  никогда не  нарушал  их в своем отношении к людям,  независимо от того, насколько они ему подчинены.

Он был умен настолько,  что мог  оценить разум своих подопечных и  довериться ему.  Он никогда не забывал, что истинный спортсмен (подчеркиваю: истинный!) ничуть не меньше — пожалуй, больше, чем сам он, жаждет победы и готов на любые лишения,  чтобы ее добиться. Ему в голову не приходило делать огульные выводы, принимать огульные меры, если кто-то из летчиков проявлял слабоволие и действительно нарушал действительно необходимый режим. Он  тогда  делал один из двух выводов: или это случайность, или этот человек — не спортсмен.

Он умел угадать в начинающем летчике будущего чемпиона. Напомню 63-й год, когда Владимира Евгеньевича ничуть не смутило мое 30-е место на чемпионате Союза. Именно тогда он наметил взять меня в сборную.

Он перед глазами у меня как живой... Уставший и, видимо,   уже  больной — в  глазах  недомогание — сидит у рации с  микрофоном в руках,  задрав  голову, наблюдает за полетом.

— ...Так... Ну держи, тверже держи... Молодец, хорошая линия... Хорошая. И угол хороший (линия неважная и угол неточный, но парень очень старается, и в этом вся беда)... Вот видишь: и фигура начинает получаться... Тут ты молодец... Только что дальше-то делать будешь? Смотри, как растянул... Тебе и двух зон не хватит. А высота? Где теперь возьмешь высоту?!

— А мы ему котлован в земле отроем, — острит кто-то из отдыхающих летчиков. — Там и докрутит...

— Это  нехорошая  шутка, Коля. Летчик не должен так мрачно острить... Я понимаю: ты просто не сразу уловил второй смысл... — и в микрофон: — Ну ладно. Давай на посадку, отдохнешь часок и снова в воздух...

Я сижу рядом,  и Владимир Евгеньевич, наклонившись ко мне, потихоньку, доверительно говорит:

— Ты небось думаешь: зачем, мол, врет Шумилов? Парень слаб, а он ему комплименты... Как тебе объяснить?.. Представь, что идешь ты по улице, а вслед тебе смотрит красивая девушка... Или того лучше — любимая провожает взглядом.  И ты  обязательно начинаешь думать о своей походке. И что получается: походка твоя становится неестественной, натянутой, неуклюжей — и лишь потому, что ты о ней думаешь. Понимаешь, есть действия, которые получаются хорошо только тогда, когда они находятся вне  ведения нашего  сознания, когда ими управляет некая  автоматика мозга...  Так вот, целевых тренировок хватает — там и  работай  над  линиями, углами, фиксациями.  А когда  пилотируешь комплекс,  забудь об этом,  отключи сознание от мелочей, отдай их на откуп той самой автоматике. Вот тогда они, мелочи, начнут дозревать, доходить до кондиции... И поверь, это лучший способ совершенствовать почерк.

— Это все так... — отвечаю я, — но есть тут одна закавыка...   Хорошая   балерина   на  сцене   наслаждается своей «походкой» — значит, процесс движения не выходит из-под контроля сознания. А ведь это наслаждение вызывает  прилив творческих сил, вводит ее,  так сказать, в творческий раж.  И это — на пользу образа,  который она создает. Так и у нас.  Если я сознаю твердость, красоту отдельных линий своего пилотажа, то это вдохновляет меня на создание выразительного рисунка.

— Верно.  Только то,  что ты называешь контролем, на самом деле — совсем другое. Это скорее итоговая оценка твоего мастерства. Ты как бы со стороны любуешься своим  искусством,  словно из зрительного зала. И учти, что хорошая балерина делает эту самооценку лишь краем сознания — мысли ее в основном заняты образом...  Но разговор о другом: когда человек назойливо, нудно сам себе смотрит под руку, с пристрастием относится к каждому движению.

Пока мы ведем разговор, летчик делает посадку, выходит из машины и подсаживается к нам.

— Расползаешься... Расползаешься, — говорит ему Шумилов.  —   Не  надо  кататься  на  самолете  бесцельно, просто так... В комплексе не должно быть ни единого пустого метра. Помни: нет бесцельных траекторий, каждая линия для чего-то нужна, к чему-то ведет, куда-то вводит. А для тебя на ней свет клином сошелся. И усердствуешь так, что аж глаза потеют. На главное тебя не хватает... Нужно держать в голове весь рисунок, а не отдельные детали...

Вот  начал ты вираж с бочками...  Ну  скажи: зачем так тщательно выкручивал каждую бочку?  Ведь твоя главная задача разместить их точно,  равномерно по кругу. Об этом в основном и  пекись  всю  дорогу.  Тогда и весь вираж станет легче, изящней.

Если воспитаешь в себе такую манеру работы, то и сам по себе пилотаж станет тверже, красивее... А ты напрягаешься где не надо...  Да и просто смешно глядеть, как палишь из пушки по воробьям.

Но, если не считать этой, в общем серьезной ошибки, во всем остальном молодец. Растешь, явно растешь!

...Он учил нас всему,  с чем может  столкнуться летчик в полете. И особенно тем видам пилотажа, которые таят в себе опасность для жизни.

Казалось, зачем спортсмену искусство бреющего полета?   Последний   никогда  не  входил  и  не  входит  ни  в один комплекс. Мало того, он попросту исключается самими  параметрами зоны — нижний край ее проходит не менее чем в ста метрах от земли. Но Шумилов, как умный,  предусмотрительный  человек, никогда не забывал о той разнице, что существует между понятиями «нельзя» и «возможно». Говорят, один раз в год стреляет даже незаряженное ружье.  Правила  пользования оружием не пренебрегают и этой, до нелепости противоестественной формулой, ибо нужно учитывать и шансы, близкие к нулю, когда речь идет о такой бесценной ценности, как жизнь. Вероятность того, что идеально дисциплинированные люди могут нарушить установленный порядок, не говоря уже о всякого рода случайностях, всегда  существует.  Верно: переступать  нижнюю границу  зоны  запрещено,  но, как видим,  это случается сплошь и рядом и часто без чьего-либо умысла. Отсюда вывод: раз такое бывает, значит, летчик должен уметь делать все над самой землей, значит, этому нужно учить.

Летчик, на мой взгляд, должен владеть всеми, что называется,  мыслимыми и немыслимыми видами маневра. И теми, что когда-либо практиковались, и теми, что можно вообразить, но реально осуществимыми. Последние, по крайней мере, не должны застать его врасплох. Решение ситуаций, что случаются в небе, не имеют альтернативы. Если самолет вошел в штопор, то решение может  быть  только одно:  вывести его из этого состояния.

Когда-то за пролет под Троицким мостом в Ленинграде  Чкалова  обвинили  в  воздушном  хулиганстве.  История сняла это обвинение... Хотя бы уже потому, что достоверней объяснить этот поступок другим человеческим свойством: страстью к эксперименту.

То были «колумбовы» времена в истории пилотажа, когда  открытие сменялось открытием, но белых пятен еще хватало. При этом возможности машины были изучены и ясны куда больше, чем возможности пилота.

Чкалов наверняка понимал, что никаким особым испытаниям самолет не подвергает — обычный прямолинейный полет. Бесчувственной машине безразлично, что слева и справа от ее крыльев на расстоянии 75 санти­метров находится плотная, чреватая гибелью среда. Это у летчика  душа  леденела от  одного  сознания, что интервал между опорами моста 15 метров, а размах плос­костей 13,5. Хотя здравый смысл говорил ему о другом: риск здесь гораздо меньше, чем кажется.

Пилот порою десятки километров ведет самолет по точно намеченной, твердой линии, держит курс. Как по ниточке. Возможны, естественно, сбои, иногда машина все же виляет, кое-где на  прочерченной линии появляется, так сказать, мелкая рябь. Но это не часто. И вероятность, понятно, тем меньше, чем короче отрезок пройденного маршрута.  Спрашивается,  с чего бы это самолету взять да и «вильнуть» именно на этом микроучастке длиною с десяток метров, не более? Болтанка?  Но здесь ее быть не может. Снос по ветру? Но в небе ветры куда сильнее, и их удается парировать...

А с того, что страх может повергнуть летчика в состояние шока,  что руки начнут костенеть и не слушаться... — словом, опасность от собственной головы, от действия  самогипноза сродни тому,  что возникает у новичка, идущего по буму, — ему не составляет  труда пройтись по половице, но здесь он боится сделать неверный шаг и часто делает его именно потому, что боится.

Не знаю, какие общественно полезные Цели ставил Чкалов, рискнув  на  тот  пролет.  И  ставил  ли их вообще. Не исключено, что в нем просто, сработала свойственная сильным  натурам  тяга к риску.  Или  точнее: заложенный в человеке механизм самопознания, смысл которого в ненасытном желании  узнавать о себе,  проверять себя  еще и еще раз.  Зато знаю, что по факту этот чкаловский эпизод стал большим подарком летчикам тех времен.  Они, говоря образно, увидели, что можно протащить верблюда  сквозь  игольное ушко,  что «верблюд» оказался ловким, шустрым и юрким, что на эти его качества можно смело рассчитывать. И отсюда более свободное, раскованное отношение к машине.

В 1940 году кинематографисты, снимая фильм «Валерий Чкалов», долго искали авиатора, который мог бы повторить полет под мостом. Наконец такой летчик нашелся. Евгений Иванович Борисенко с кинооператором Александром Гинцбургом на борту повторил его четырежды! Под овации облепившей парапет набережной толпы он нырнул под арку моста, благополучно проскочил и,  обретя,  так  сказать,  простор,  пошел  на  разворот, с тем чтобы следовать на посадку. Но Гинцбург, увлеченный своим искусством, ничтоже сумняшеся, по­просил его сделать маневр еще раз, дабы отснять дубль. Летчик обругал оператора, но в просьбе не отказал. Теперь решили войти под арку в обратном направлении. Навстречу ветру — Борисенко, видно, задумал усложненный вариант чкаловского полета. У самого моста са­молет повело в сторону, но летчик удержал машину и, накренив ее на крыло, благополучно провел под аркой.

Дело, однако, на этом не кончилось. Ночью на квартире Борисенко раздался телефонный звонок. Оператор сообщил,  что  пленка  забракована  и  придется лететь еще  раз.  Утром другого  дня снова  сделали  два  дубля,  и оба раза летчик проскочил под мостом так, словно прошел через дверь собственного дома. Позднее, когда его поздравляли, Евгений Иванович пошутил:

— А  что  тут  особенного?   Я  думаю,  целесообразно будет вообще узаконить воздушную трассу под  Троицким  мостом,  чтобы летчики  не  скучали во  время полета. Это вам не грузовик  неуклюжий, а самолет — юркая птичка! Как захотела, так и полетела...

В глазах Борисенко маневр этот и впрямь становился будничным с каждым следующим пролетом. Да и с самого начала та воображаемая, преувеличенная подсознанием  степень  риска  значительно  снизилась — глаза у его страха были не так велики, ибо был пример — он, Борисенко, не первый.

Есть и чисто утилитарное значение у этого чкаловского «номера». Во многих горных районах мира, особенно тех, что представляют научный и альпинистский интерес, действуют спасательно-транспортные авиаотряды.  Летчики попадают здесь в самые разные ситуации. Им приходится  летать в таких щелях,  что человеку  впору расставить руки и упереться в противоположные стены. Летают!  Заваливают машину на крыло — как говорят, ставят «на нож» — и проходят узкие горные коридоры. (Поднимись разговор о престиже: кто, дескать, первый пошел на такого рода полеты, мы могли бы сказать:  Чкалов  еще  в  тридцатых годах совершил подлет под арку Троицкого моста.) Им приходится сажать машины  на мелких  плато-пятачках  и хоть  на отлогих, но все же склонах. И оттуда же, понятно, взлетать.

Спрашивается,  должен быть летчик готов к подобным маневрам?! Нужно его этому учить?!

Пименов встал, потянулся, отхлебнул из баллона молока и  заходил по комнате,  сосредоточенно глядя в пол. Я чувствовал, что он еще не исчерпался в разговоре и ищет возможность продолжить его.

— Да-а... — протянул он. — Сотрясаем воздух, прожектерствуем... А в сборную пока что брать некого...

— Почему некого? Вон мастеров-то сколько расплодилось... Бери — не хочу...

— Этих мастеров в «кукурузник» да поля опрыскивать... Да и то!  Там, брат, на бреющем надо уметь летать... А нынешние мастера спорта этого не проходили.

— Что ты брюзжать-то взялся... Мастера ему теперь сегодняшние не нравятся... Нет, брюзга ты, Пименов, брюзга... — Я старался отшутиться — и потому, что вообще  хотел  сделать  разговор  повеселее,   и  еще  потому, что возразить ему было нечего. Он прав...

...Скажу откровенно; 1968 год — последний, когда чемпионат  Союза проводился  по полноценной программе высшего пилотажа. Или проще: по программе на уровне международных соревнований. В последующие 7—8 лет на первенствах СССР разыгрывались упражнения, сложность которых разве что чуть выходила за рамки второго разряда. Победителям, понятно, присваивали звание мастеров спорта — ведь чемпионат Союза!

Таким образом сборная СССР, игравшая до этого роль некой аспирантуры, где стажировались отборные летчики, специалисты высокого класса, невольно понизилась в ранге и превратилась скорее в «вуз», куда поступают  хоть и  наиболее способные,  но  все же имеющие весьма среднее  «образование» авиаторы.  Разумеется,  многие  из них  наверстывают упущенное и в конечном итоге дорастают до высших отметок пилотажного мастерства, есть еще в сборной мировые лидеры, ветераны, которые умеют и хотят передать молодым секреты искусства. Однако недобор общего, что называется, среднестатистического мастерства сборной все же немалый.

Можно бы объяснить просто: «Очень мало спортивных самолетов». Но возникает вопрос: почему их мало?

В 1960 году наша промышленность пополнила самолетный  парк  —  точнее,  создала  почти  заново —  серией отличных по тем временам машин — Як-18п (пилотажный).  Эта партия  покрывала  основную потребность аэроклубов страны. Но шли годы. Самолеты, служившие,  что называется,  на  полную  катушку, проводившие свое машинное время больше в небе, чем на земле, подвергались  физическому износу, не говоря о моральном старении. Рабочий ресурс иссякал. Требовалась замена.

В 1966 году перед IV чемпионатом мира в Москве сборная  получила  несколько  новых машин — Як-18пм. В тот год неслыханного успеха добились наши спортсмены,  фурор  произвел  и  самолет.  Сорок  стран дали заявку на покупку Як-18пм. ДОСААФ оставалось готовить большие карманы — его собирались озолотить!

Государство выделило для изготовления серии более двух миллионов рублей. Было подсчитано, что в  серийном изготовлении производство каждого самолета обойдется  чуть  дороже продажной цены «Волги». Стало быть, на отпущенную сумму можно наштамповать порядка двухсот машин. То есть первой же серией удовлетворить и внутренний, и внешний рынки. Однако...

Через два года — в 68-м — изготовили десять экземпляров Як-18пм. При этом каждый обошелся во много раз дороже, поскольку производился не в серии, а поштучно, можно сказать, «кустарно», как опытный образец. Почему так вышло, не знаю. Были разговоры, будто возникли какие-то межведомственные трения... Убежден, что изготовители не виноваты: выпускать изделие серией, а не поштучно — их прямой интерес.

Разумеется, эти десять машин пошли в основном на нужды сборной команды.

Примерно такую же партию и по той же стоимости сделали в 70-м году. И опять ее поглотила сборная...

Отсюда и пошла та самая технология выпечки нынешних мастеров.  Не хочу давать название факту, где едва подрумянившееся  тесто выдают за готовый пирожок, хотя в русском языке слова для этого найдутся.

...Никто никогда не мог бы упрекнуть Пименова в особой  разговорчивости,  в  многословности тем более. Но  сейчас,  я  чувствовал,  он никак  не  мог  устоять  против одолевшей его речивости. Видно, накопленная за долгое время досада помимо его воли рвалась наружу. Есть у Алексея некие нравственные таланты: редкой остроты чувство справедливости и пламенная приверженность своему делу. Зная это, я не удивлялся его нынешнему поведению. В конце 68-го года, после Магдебургского чемпионата» на котором команда наша явно сдала былые позиции, стал вопрос о замене тренера. Удивительно, но факт: после смерти В. Е. Шумилова на должность эту назначили человека, который получил звание мастера  спорта  уже после того, как стал во главе команды и занялся тренировкой мировых призеров. Однако дело не считается ни с какими нюансами человеческих отношений, оно потребовало квалификации и...

Мартемьянову, Пименову предложили место старшего тренера сборной СССР. Но оба отказались. И, может быть, вовсе не потому, что работа эта им не по душе — хотелось летать, ибо они прирожденные летчики. Не исключено, что теперь, четыре года спустя, Пименов жалел об этом. Жалел, поскольку сам себя лишил всякой возможности действенно реагировать на волновавшие его проблемы. Он понимал, конечно, что тренер сборной — фигура слишком слабосильная, чтобы активно влиять на такого рода события, — чтобы сдвинуть подобное дело, нужен  рычаг  не меньше того,  о котором мечтал Архимед.  Так бы он,  вероятно,  мучился от бессилия, но теперь он мучился от бездействия и от того, что практически не имел права на действия.

Видимо, эти переживания теснили душу моего друга и просились сейчас на язык. Мои попытки перевести разговор на другую тему остались, как говорят, всуе.

— Мастера... Того не проходят, этого... Единственно, что они проходили, это разряды...

— Ладно... Чего не дали учителя, тому жизнь научит...

— Гениально. Небось Машу Захаровых вспомнил?! Да-а... Жизнь ее научила!