И.Егоров. Право на штурвал

Игорь Егоров ПРАВО НА ШТУРВАЛ


ВОЛЬНОМУ  ВОЛЯ

Маша Захаровых пришла к нам не иначе, как... из песен Бояна.  Она  могла  пойти  в  кино и  сниматься в ролях былинных красавиц. Но пошла в летчики.

К красоте своей относилась она спокойно, без жадности — не контролировала ее, как водится, поминутно зеркалом: на месте ли и всю ли учла? Может, чего недоглядела?  И не  потому, что  такая  уж Маша правильная.  Просто природой решенная за нее проблема женского самоутверждения не только не волновала, но и не исключено, что даже наскучила ей. Но поскольку та же природа пустоты,  как известно,  не терпит,  в ум и душу ее ворвались духовные страсти. Пожизненно обеспеченная женской силой, захотела она обрести и мужскую.

Сперва занялась плаванием и добилась первого разряда. Потом поступила в  аэроклуб,  к 70-му году получила мастера спорта и попала в сборную СССР.

Она  была способной летчицей.  Смекалистая, волевая, с отличной реакцией и буквально младенческим бесстрашием — таким, какое иногда  удается  сохранить разве что женщинам и только потому, что не пуганы жизнью. Потому-то и взяли ее в сборную. Но мастерство этого мастера спорта, как, впрочем, и многих других испеченных в этот период, оставляло желать лучшего…

Летом 70-го года она усиленно готовилась к чемпионату Союза и много времени уделяла заданию, которое называют «Полет по маршруту». Упражнение  это входило в  предстоящее  соревнование  как  одно  из основных и заключалось в пунктуальном прохождении предложенной судьями трассы. Полагалось пройти ее без малейших отклонений и в точно установленное время. Для   мастеров  спорта   допускалась   издержка   ценою  ±1 минута.  Но  здесь  как раз  Маша  прослыла докой. Она вообще хорошо делала все, чему ее учили, и даже кое-что  из того, чему  не  учили... И приходила  в крайнем случае с недобором или перебором в несколько секунд.

Но однажды... Шла последняя минута маршрутного срока Захаровых. Глаза обитателей аэродрома устремились в небо, вернее, в линию, где небо срасталось с землей,  —  все  напряженно  ждали  появления  самолета.  Но его не было. Когда вышла эта минута и пошла следующая,  стали  беспокоиться  за  Машин  результат. Когда за ней прошли еще две, беспокоились уже не за результат, а  за  саму  Машу.  Пять  минут  спустя  на  летном поле началась паника — такого с мастерами, тем более с Захаровых, не бывало. Не иначе как что-то случилось... В лучшем варианте — вынужденная посадка…

Через  десять минут на  аэродром позвонили и сказали: в озеро под городом Рузой упал самолет...

...В небе кусочками теста, как клецки в супе, бесформенные и редкие, плавали облака. Маше хотелось есть, и, может, поэтому она со смехом подумала, что закатное солнце на западе тоже напоминает чуть подпеченный желток в глазунье. Глядя вниз на проплывавший под самолетом дымок костра — верно, туристского, — Маша решила нынче же, как только вернется, затеять блины и пригласить девушек из команды.

Солнце покидало землю, но у Маши в душе оно продолжало светить. Она была довольна собой, поскольку хорошо сегодня летала: все этапы маршрута прошла как по ниточке, накрывала, что называется, тенью контрольные пункты точно, секунда в секунду,  по расписанию. Теперь она двигалась в сторону своего аэродрома и имела все основания думать, что посадит машину с рекордным результатом.

Но больше, чем это, радовало ее другое: она просто летала — вольготно двигалась по небу. Все нынче сходилось, подбивалось одно к одному, чтобы насытить ее ощущением счастья полета — и небольшой западный ветерок, дувший  в хвост и почти не сносивший машину, и хорошая видимость, что давала четкий обзор километров на десять, и спокойная, как сама Маша, мягкая красота подмосковных ландшафтов.

И все-таки в душе ее не было идеальной полноты счастья, как не бывает, впрочем, вообще абсолютных понятий в жизни. Идеал — это абсолютный ноль, к которому все стремится,  но никогда не достигает. На том и стоит динамика мироздания. Не исключено, что, если когда-либо что-либо достигнет нуля, то все тут же и остановится.

Маша вдруг ощутила эту неполноту счастья. Неуемная, редко познаваемая городским жителем жадность к воле — главный ее феномен. Может, потому и не влюблялась она до самого дна своего сердца, что подсознательно огораживала от опасности  собственную вольность? Может, потому и в летчицы пошла?

Она вдруг остро почувствовала в этом вроде бы счастливом полете знакомую ей ущербность. И набежала на посетившее ее душу солнце некая философская тучка.

«Чему я, собственно, радуюсь?! — подумала она. Полету? Но какой же это полет? Разве я летаю? Меня просто подняли в воздух и подробно, до скрупулезности запрограммировали на каждое движение, на каждое шевеление пальцем! Привязали к машине ремнями и задраили колпаком фонаря...» Тут Маша ухмыльнулась и, как говорится, в скобках подумала, что кусочек свободы она всетаки своровала — плечевые ремни отстегнуты, а фонарь закрыт лишь наполовину... «Приковали к трассе тугими цепями, — продолжала она, — лишив малейшего миллиметрового люфта. Я, как лошадь в  старинной шахте, в одночасье потеряю глаза за ненадобностью, потому как до старости буду ходить в колее по будто бы собственному, но предопределенному кем-то желанию. Мне разрешают в воздухе только ползать, но не летать. Позволь я себе ЛЕТАТЬ — отберут самолет и вообще прогонят из летчиков...»

Этот неожиданный внутренний бунт так же неожиданно и резко без видимого перехода сменился весельем. И смотрелся такой зигзаг настроения несвойственным этой девушке  неврастеничным  качанием. Но диалектика с ее причинно-следственной связью — штука безупречная. Была причина и на веселье — Маша приняла решение. Отчаянно смелое, бунтарское, рискованное. И как только приняла, так снова все засветилось в ней, теперь уже озорной бесшабашной радостью.

Пролетая над Рузой, Маша махнула этому симпатичному городку крыльями так, словно подмигнула засмотревшемуся на нее парню, и пошла на снижение.

За Рузой километрах в 7—8 тянется верст на пятнадцать убранное лесной чащей долгое  озеро.  Красивое, все больше с дикими, нехожеными берегами, лишь из­редка  замаранными  стихийными  пляжами  да  лодочными причалами.

Маша летала здесь множество раз, видела озеро столько  же,  сколько летала,  и  каждый  раз  воспринимала его без всякого значения, не более чем топографическую подробность местности. Теперь это плоское цветное пятно обрело в ее глазах смысл вещи в себе,  стало объемным, емким, насыщенным богатой, но не веданной ею жизнью.

Траекторию спуска рассчитала она исключительно точно и осталась довольна собой, поскольку сделала это, не прибегая к приборам, лишь с помощью глазомера и пилотского чутья. Ни разу не скорректировав угол снижения, промчалась над высокой сосной, что вытянулась у самой кромки крутого берега, впритирку — с выпущенным шасси непременно задела б «ногой» за верхушку — и, взяв ручку на себя, в двух метрах от воды вывела машину в горизонталь. С ошеломляющей, не познанной ею до сих пор скоростью понесся вдоль правого борта извилистый берег,  сливаясь в сплошную гладкую стену. И   Маша   захмелела  от  бушевавшего  в  ней  ликующего чувства. Ее лихорадило, кидало в жар от необузданной, безумной  жадности к  скорости.  Она дважды увеличивала наддув двигателя, алчно глядя, как нарастает бег озерного зеркала.  Но ей казалось и этого мало...  На миг ее озарила истина... Почудилось ей, что скорость и есть извечно искомый человечеством корень счастья. Она прибавила еще обороты и тут же поняла, что скоростью человека тоже невозможно насытить... Странно, но она, летчица, до сего дня не знала вкуса этой штуки.

В небе скорость малоощутима. У пилотов о ней представление больше информативное — по приборам. Даже реактивщики, летая в предписанных им высотах, чувствуют ее куда слабее, чем, скажем, несущийся в санях спортсмен от бобслея. Парадокс, но у космонавта возможность насладиться ею не больше, чем у извозчика грузовой телеги...

Звук ревущего мотора, усиленный акустикой леса, перерастал в оглушающий, неслыханный в этих тихих краях грохот, оглашая далекие окрестности, пугая до паники все живое. Прыскали в стороны утиные стаи, ошалело, не разбирая дороги, мчалось в глубь леса ополоумевшее от страха зверье, уходила на самое дно рыба. От винта за машиной оставались пенистые водяные вихри, разнося по поверхности озера крупную рябь. Маша еще чуть снизилась,  и разве что метр  отделял ее теперь от воды.  Так ей по крайней мере казалось.  Вода — плохой ориентир: отсвечивает и точного представления о дистанции не дает. Об этом Маша то ли забыла, то ли и вовсе не знала. Ее не учили бреющему полету вообще и над водой в частности. Она понимала, что нужно твердо держать машину в горизонтальной плоскости, что малейший крен чреват роковыми последствиями, но нахлынувший вал чувств захлестнул осторожность, вся она, что называется, вместе с инстинктами самосохранения растворилась в этом полете. Кроме того, она явно преувеличивала  высоту  и  думала, что вода  от  нее на  достаточно безопасном расстоянии. И только лишь сохранившееся принципиальное  отношение  к качеству полета заставляло ее напряженно следить  за положением ручки,  чтобы не допустить отклонения элеронов.

Когда  путь над  озером подходил к концу и встречный берег смотрелся во всех подробностях, перед Машей встал выбор: то ли идти на высокий лес неуклонным курсом и брать его, что называется, в лоб, то ли уклониться градусов на 15 вправо и пройти  над замеченной ею береговой плешью.  В первом случае нужно уже сейчас переходить в набор высоты, чтобы не зацепить верхушки высоких сосен, во втором — можно еще «побрить» сотню метров, поскольку в эти береговые ворота можно пройти и на малой высоте. Маша, конечно, предпочла второй вариант.

И вот... исчерпалось наконец Машино счастье...

В пятидесяти метрах от берега она отклонила ручку управления вправо и, ощутив правый крен, неожиданно в одно  мгновение  отрезвела.  Внезапно  раскрылись  ей  все секреты бреющего полета, чем опасен и чего надо больше всего бояться, больше всего избегать, словно некая  сила сразу и целиком  внедрила в  ее память  курс этой науки. И в тот же момент подробно, до мельчайших деталей,  будто  смотрела со стороны, увидела ситуацию, в которую попадет сейчас: как рубанет крыло по поверхности воды и как фюзеляж, развернувшись циркулем, врежется носом в озеро.

В следующий момент, обдаваясь холодным потом, она попыталась парировать крен и взяла ручку влево, но было поздно — наступил третий момент...

Маша почувствовала странный рывок — безымянная Рука цепко схватилась за крыло и дернула самолет на себя...

На озеро внезапно вернулась его привычная тишина, и только эхо еще секунду-другую уносило вдаль чужерод­ный грохот.

Тишина эта оглушила и Машу. Но лишь на миг. Ее тут же  вытеснил  новый шум — бульканье  врывавшейся в кабину воды. На какое-то мгновение летчица, видимо, потеряла сознание, потому что смотрела теперь на случившееся без всякого понимания,  с удивлением  отмечая и молчание двигателя, и ощущение мокроты, и то, что кабина уже на две трети заполнена водой. Она вдруг вспомнила все, подняла голову и, увидав, что фонарь наполовину открыт, испытала новый прилив счастья.  Набрав в себя остатки воздуха, она ухватилась за край колпака и, уже с головой погруженная в воду, сделала попытку выбраться из  кабины.  Но что-то внизу  ее  крепко держало... Поясные ремни! И снова счастье — плечевые зато отстегнуты!

Дыхание кончилось. Другого вздоха не будет и быть здесь не может — может  быть только остаточный выдох...

Она ощупала ременный замок — где он, проклятый тросик? И вдруг похолодела от мысли: а если с замком что-нибудь?! А ножа нет... Летчик должен держать при себе нож... Впредь, если выберется, летать без ножа не будет... Но ремни расцепились сразу, без каверз. Маша вылезла из кабины и, оттолкнувшись ногами, пошла на поверхность...

...Технике Кондрат Никифорович отдавал должное… Точнее  сказать по другому:  отдавал дань моде на технику — держал в избе холодильник,  стиральную машину, даже  соковарку.  А к  дощатому  причалу  на  озере  цепью крепилась его моторная лодка. Но холодильник стоял отключенный, потому как много в него не загрузишь — все  равно в  погреб то и дело  лазать приходится. Стиральную машину жена его после купли один раз опробовала, подивилась, потом вымыла, вытерла до блеска, накрыла кружевной салфеткой и придвинула к стене —  для  мебели.  Не  стирать  же  и  впрямь — слишком  много с ней  всякой умственной  возни... Единственно  полезным  предметом  оказалась  соковарка:  самогон в ней гнать — одно удовольствие.

Лодкой, точнее, лодочным мотором поначалу Кондрат Никифорович пользовался, хоть с ним и тогда было хлопот полон рот. Но теперь уж года два, как и вовсе мотор не заводился. Но с этим Кондрат Никифорович не мог смириться.  В свободное время ходил на озеро, заливал бак  бензином и  шуровал  до  поту — авось  заведется? Но бесполезно...

Когда над озером послышался гул мотора, Кондрат Никифорович подошел как раз к берегу. Он перекинулся словом-другим с деревенскими женщинами, стиравшими на помосте белье, и направился к лодке.

Звук поначалу не привлекал внимания, казался привычным — самолеты летали здесь часто. Но когда плотный, чуть ли не физически  ощутимый вал грохота накатом пошел по поверхности озера, все, кто находился на берегу, побросали свои дела и устремились глазами в сторону источника звука.

Самолет двигался с огромной скоростью. Издали казалось, что он касается поверхности воды. Он приближался очень быстро и через минуту с пугающим ревом мелькнул перед глазами наблюдателей. Различить его очертания можно было только в следующую секунду, когда он отошел метров на сто. А еще секунду спустя он вдруг исчез, грохот внезапно стих, а на месте, где только что находилась машина, из озера выбился огромный фонтан...

Кондрат Никифорович поначалу решил, что стал свидетелем маневра какого-то нового вида техники — машины, которая и в воздухе может летать, и под водой плавать, способной на полной скорости переходить из одной среды в другую, и испытал от этого гордый восторг. Но когда фонтан спал, а на месте исчезновения машины вода  продолжала   пузыриться,  озадачился,  забеспокоился. Потом он увидел всплывший предмет и не сразу разобрал в нем человека.

— Кондрат! Кондрат! — заголосили женщины. — Чего смотришь, черт окаянный?  Не видишь — летчик тонет!

Кондрат Никифорович бросился в лодку, схватился за весла (давно  приспособил — не  пропадать  же лодке из-за мотора?), но внезапно  остановился,  перебрался к корме — решил все же проверить на счастье... А вдруг? Он включил зажигание,  отчаянно  дернул шнур, и мотор... тот, что не заводился два года, взвыл, что называется, с полоборота и застрекотал на все озеро...

...Из-под  прядей  прилипших к лицу волос, со лба и на нос стекала разжиженная водой бледно-розовая струйка. Женщины завели Машу в ближайшую избу, перевязали рассеченный наискось лоб — видно, ударилась обо что-то в кабине — принесли переодеться. Она согрелась и, попросив оставить ее одну, пошла на берег дожидаться посланного за ней вертолета.

Кондрат Никифорович, считая теперь себя близким человеком, в свой адрес этой просьбы не принял и увязался за Машей.  Уселся с ней рядом и,  помолчав немного, сказал:

— Эх, Маша, Маша! Баба — она и есть баба... Ты не обижайся — у меня дочка постарше тебя... Я вон, вишь, какую дрянь — технику в один момент в порядок привел?! Два года ржавела, зараза, шабашила — не заводилась... А от чего, знаешь?

— Не знаю, Кондрат Никифорович!

— От того, что не шибко нужна была! А как приперло, так с ходу и завел. Потому как я есть мужик. Она, техника,  мне для дела  нужна.  Мужики для того и сделали ее, что она им сильно понадобилась.  А ты — женщина! Она тебе для баловства... Вот и  загробила самолет-то...  Я  вон  негодящую  машину  заставил  работать, а  ты хорошую — и того...  Не женское это дело — техника. Она — штука серьезная...

Вертолет вскоре прибыл. Первым к ней подошел начальник аэроклуба.  Человек он  внешне строгий,  но всеми уважаемый и даже любимый. Он догадывался, как и почему это случилось, но сказал:

— Что ж ты, Маша?!. Двигатель отказал?

Маша, которая весь этот час ожидания сочиняла правдивую версию и сочинила ее удачно,  неожиданно для себя ответила:

— Нет...  Хулиганила  в воздухе — брила над озером... — и, всхлипывая, добавила: — Самолет жалко...

— Ну ладно. Об этом потом... Главное — жива!

В вертолете по дороге в Москву техник Саша Греднев, уронив голову в ладони, хриплым, севшим от нервной встряски голосом говорил:

— Да не верьте вы ей... Я во всем виноват... Ну признайся, ведь двигатель отказал? Ну что ты меня выгораживаешь?! Не верьте вы ей...

— Брось дурака-то валять! Я натворила, я и расхлебывать буду!

Пару дней спустя Маша Захаровых расхлебала сполна. Ее полностью дисквалифицировали и навсегда  лишили права летать... Как говорят спортсмены, «раздели догола». Вот только шрам со лба снять не сумели. Так и остался он в память об орлиных днях ее жизни... Но красоты ее не попортил.

Я не могу сполна разделить философию Кондрата Никифоровича. Однако должен признать, что женщина в нашем  спорте — явление  и  впрямь  проблематичное. При всем том, что она, казалось бы, добилась права на штурвал, убедила в искусстве водить  самолет — порою не хуже, чем мужчина, — есть все же нюансы, которые заставляют  задумываться  над   ПОЛНОТОЙ  этого  права,  вернее,  над  мерой  его  полноты,  ибо  она,  эта  мера, должна находиться в разумном соответствии с мерой возможностей женщины. Возникает нередко вопрос: какой ценой достаются успехи и в связи с этим насколько они целесообразны, так сказать,  нравственно рентабельны — не слишком ли велика жертва? Кое-что об этом попытаюсь сказать в следующей главе. Сейчас же хочу посвятить несколько строк защите Маши Захаровых.

Если взять деятельность человека от рождения и до смерти и задуматься над тем, какая часть находится под контролем слова «надо» и какая «хочу», то сразу станет ясно, что первое абсолютный монополист.

Спорт — институт,  созданный  во  благо  личности.  В этом  его  прямое  назначение.  Общество  учредило его в силу своих обязанностей перед личностью. Он должен оставлять людям некоторую свободу волеизъявления.

Думаю, что правила и моего спорта должны регламентировать деятельность спортсмена лишь до определенной черты. В конце концов сапожники давно уже не ходят без сапог, а работникам кондитерских фабрик разрешается есть шоколад от пуза.

Может быть, стоит предоставить летчикам-спортсменам один раз в месяц некий свободный полет, в котором они могли бы  пилотировать  как им  бог на душу положит?  Но  для  этого необходимо, чтобы они владели всеми видами полета. Будь такое правило, наверное, не случилось бы этой истории с Машей Захаровых...