Игорь Егоров ПРАВО НА ШТУРВАЛ

---

ПРАВО НА ШТУРВАЛ

Я видел, как четырехлетняя девочка, завернув в одеяльце игрушечный автомат, прижала его к груди и баюкала, напевая: «Баю-бай...»

Я  видел, как  мальчик того же возраста,  схватив куклу за ноги и повернув корпус ее под прямым углом, воинственно стрекотал, подражая стрельбе из автомата…

В детях  срабатывала  природа, размещённая правильно, стандартно: в одной зарождалась романтика любви, материнства, в другом — романтика мужества…

Я часто заглядываю в глаза моим коллегам-женщи­нам, пытаясь отыскать отражение той, непостижимой для меня внутренней силы, которая привела их к штурвалу самолета.  Именно  к штурвалу,  не более того, независимо от меры  дальнейшего  успеха на  пилотажном поприще — в этом исключительность факта.

Женщин-пилотов достаточно много, чтобы сделать слово  «летчица»  привычным,  обыденным. Но их всета­ки  слишком мало,  чтобы считать это  явление нормой. Не знаю точной статистики, но, думаю, не сильно преувеличу, если скажу: одна на полмиллиона.

Глядя на них, я иногда думаю: сквозь какие неприступные укрепления пришлось им пробиться, чтобы получить право на штурвал?! И самая трудная, самая тяжелооборимая — это  крепость, сооруженная  собственной природой, оборона, воздвигнутая психикой пола. Подчеркну: самая трудная! Ибо никаких формальных препятствий к этой спортивной специальности женщинам в нашей стране не чинят. Мало того, почти в каждом аэроклубе есть женская, летная группа, и потому естественно, что руководство постоянно печется о ее пополнении.

Случается, в женскую голову западают мужские мечты... Случается! — ибо на земле хватает, так сказать, феминизированных объектов для женского честолюбия.

Девушек, которых тянет мужская романтика, не так много. И мечтают они по-разному. Одни бредят эфемерными фантазиями, впадают в маниловскую созерцательность: «хорошо бы, если бы...» Другие заражаются мечтами вполне реальными, но разворачивают их лишь в сознании, бездействуя, сохраняя инерцию своего будничного, приземленного поведения. В глубине души они чувствуют, что занимаются самообманом, ибо понимают: чтобы  претворить  в жизнь  такую мечту,  нужно взбунтоваться против собственной природы, восстать против самой себя, уверовать в реальность своей идеи, а на такие дела способна лишь прочная личность...

В итоге этого статистического отсева остается третья, очень малочисленная категория девушек.

Не знаю, каким образом, сквозь какую брешь в «обороне» их женской психики проникают несвойственные полу инородные идеи, но проникают, коварные, как троянский конь, и захватывают девичью душу и разум сполна... И начинается их движение к цели с самого дерзкого, самого трудного, самого главного вопроса: «Почему я не могу стать летчиком? Что из того, что делает в  пилотской кабине мужчина,  не могла бы  сделать и я?» Но за ним следует  контрвопрос:  «Почему  я  должна  менять  свой  женский  образ жизни  на  мужской и, что самое главное, хочу ли я этого настолько, чтобы решиться на это?»

Думаю,  первый шаг на аэродром достался им в десять крат тяжелее, чем мужчинам, ибо не следует забывать, что, какие бы идеи ни одолевали их, согласно той самой психологии пола им важно и ценно, как жизнь, считать себя женщиной, чувствовать себя женщиной, оставаться  женщиной.  Стать летчицей — значит  в какой-то степени забыть свое женское начало, в значительной степени рисковать им, в немалой степени пожертвовать им. Насколько сильна мечта, тверда цель, какова одержимость ею и сила характера, если при всем этом девушка все же делает этот шаг?! Не говоря о том, что, решившись на него, она одолевает еще один барьер — девичий страх перед опасностью — ведь не трамвай, а самолет водить собралась.

Потом начинаются тренировочные полеты — тяжелые, изнурительные, морально и физически.  Некоторые из них признавались мне, что на отдельных  эволюциях им приходится тянуть ручку управления двумя руками. Признавались!  У  них   есть   основания   скрывать   такие подробности, а именно: чтобы не лить воду на мельницу своего лютого врага — мужского скепсиса.

Дальше все по диалектике: неумолимый отбор — естественный и искусственный. Кто-то, не выдержав, уходит сам, кого-то бракует медицина... Из сильных  остаются самые сильные. С любой из оставшихся можно идти в разведку — если подведет, то не по трусости, не по слабости, а по холодному разумению.

Те, кто пробился в мастера, а из них попал в сборную,— натуры, что называется, твердокаменные закаленные и не просто расположенные к фанатизму, но и (этот вывод эмпирический) весьма близкие к такому свойству. Они прошли сквозь опалившие их огни неудач, поражений, холодные воды неверия, отведали пьянящей музыки медных труб, разогрели свои страсти до закипания, обрели уверенность в себе и научились равнодушно смотреть на возможность драматичных исходов в небе... Хотя на земле по-прежнему с опаской, порою преувели­ченной, пересекают проезжую часть, боязливо ходят ночными улицами... Но вот что странно: тот пресловутый мужской скепсис все так же тяготеет над ними. Они изо всех сил стремятся стать вровень с мужчинами, часто достигают этого, но подсознательно фетишизируют их и в профессильном общении с ними явно, часто откровенно проявляют свой комплекс неполноценности.

Суровый мужской труд летчиц мало сказался, почти не сказался на их женской природе. Многие из них по-прежнему хороши, обаятельны и изящны. Спорт только продлил их молодость. В этом смысле то, чего опасались они, и опасались не зря, сработало скорее на них, чем против них.

В  этих глазах  скорее  прочтешь тоску по материнству — увлеченность профессией часто оттягивает их материнство, порою и вовсе лишает его, — чем мужскую бесстрастность. И только когда во взгляде иной раз мелькнет романтичность, героика мыслей, начинаешь понимать, почему так добрососедски, не мешая друг другу уживаются здесь миры: жесткой, острой борьбы и любви. сострадания… Романтичность и есть та платформа, на которой места хватает и тому и другому...

Я рассказал это главным образом для того, чтобы читатель получил представление о женской группе сборной СССР. Чтобы знал: она сложилась в итоге самого, строгого — естественного — отбора, и составляют ее, как правило, сильные, волевые личности.

И еще несколько слов в порядке оговорки. Прочитав эту главу, читатель может заподозрить автора в несогласии с тем, что женщины занимаются самолетным спортом.  Неверное подозрение.  Женщины давно убедили, что в  принципе  самолет им по плечу.  Но  речь  идет о современном высшем пилотаже,  то  есть суперпилотаже. И разговор здесь возникает особый...

Равенство равенством, но мужчины все-таки — сильный пол, а женщины — слабый. И тут уж ничего не поделаешь — факт, установленный природой. А установленные людьми нормативы  высшего  пилотажа  почему-то не считаются с этим фактом — они едины и для мужчин, и для женщин. То же и на соревнованиях: никаких поблажек женщинам по части сложности комплексов — по крайней мере официально — не делается. Летчицы справляются... Но там,  где  мужчине удается,  как говорят, одной левой, женщины теряют килограммы  веса. Они добиваются успехов, но ценой какого напряжения?! Ценою каких жертв?! Но ведь спорт-то для того, чтобы украшать жизнь человека, но никак не уродовать ее…

Так вот я за то, чтобы создать женские нормативы. Чтобы  не  понуждать  летчицу-спортсменку  прыгать  выше головы (в старом, так сказать,  добрумелевском смысле этой пословицы).  Чтобы  жизнь ее в результате этого не была однобокой, ущербной. Чтобы спорт не мешал ей взять от жизни все, что дано природой.

Скажу  больше:  было  бы  правильно, гуманно, если б конструкторы создали специальный женский самолет — более легкий в управлении. Пусть даже ценою потери пилотажных достоинств...

...У Гюго есть идеальный образ благородной послушницы, которая солгала лишь раз в жизни — и то ради спасения человека.

Я знал девушку, праведность которой не уступала этой книжной героине и выражалась в идеальной честности к взятым на себя обязанностям,  которая за всю свою короткую жизнь ни разу не покривила душой (по крайней мере, зная ее, не могу представить себе такого) даже в  незначительном деле.  Глядя на  нее, я часто думал, что приобщиться к лику святых можно и  без  помощи религии...

Она окончила школу с золотой медалью. Московский авиационный институт — с отличием.  Училась в балетной школе — мне ничего не известно об ее успехах в хореографии, поскольку даже сам этот факт случайно выяснила ее самая близкая подруга Лариса Шатохина, однако убежден, что и в этом занятии она оставалась верной  себе.  Так же  случайно  обнаружилось  как-то, что она хорошо владеет английским языком.

Все  институтские годы  занималась в аэроклубе, стала мастером спорта и попала в сборную СССР.

В команде ей поручили общественную работу: вести хронометраж полетов. Занималась этим бессменно до конца... Дело важное,  и нетрудно  понять администрацию, которая так и не дала ей замену: покуда журнал хронометража находился в ее руках, можно было спокойно спать, не проверяя и вообще не вспоминая о нем.

В перерывах между полетами, когда летчики имеют все основания растянуться на траве, расслабиться, чтобы дать отдых  утомленному телу, она вела подсчеты, корпела над цифрами.  И не было соблазнов, интересов, которые могли бы  заставить ее хоть раз перенести свое дело на потом. И так во всем.

На сборах в Ессентуках, когда позволяло время, мы уходили в горы. Перед выходом она каждый раз проверяла у всех рюкзаки: а вдруг у нее легче, чем у других?

Впрочем, я не до конца точен в характеристике Гали Подгорной... Был все же один объект, к которому она относилась недобросовестно, — это она сама...

Как-то я встретил ее в электричке. Время раннее — полседьмого утра. Пока еще предпиковые часы,  но народу хватает — по вагону не прогуляешься... Впереди, на расстоянии двух скамей, втиснутая в проход между сиденьями, стояла девушка, умудряясь читать конспект. Узнал не сразу — понял, когда повернула голову вполоборота. Плотность толпы еще позволяла протиснуться ней. Подойдя, сказал ей через плечо:

— К лекциям еще хорошо готовиться во время прыжков с парашютом...

Она обернулась, увидала меня и радостно, по-женски восторженно всплеснула руками:

— Игорь! Откуда взялся?! — Тут же, с удивленной усмешкой взглянув на меня: — К каким лекциям?! Ты что, с луны свалился — я давно закончила институт.

— Знаю, что закончила.  Думал, еще в один поступила — на одной ножке лекцию зубришь... Тебя небось совесть замучила — стыдно спать по ночам...

— Да нет, это я по работе... Заглядываю иногда в институтские конспекты.

У нее хорошее лицо.  Красивое,  пожалуй,  не скажешь — симпатичное, обаятельное. Умные, выразительные глаза, нежная кожа. Редкой красоты фигура — что называется, точеная... Но сейчас: и глаза измученные, утомленные, и цвет лица необычный, болезненно желтый...

— Что с тобой? — спросил я. — Плохо себя чувствуешь? — И вдруг стал догадываться...

— Ты что так смотришь?! Нормально я себя чувствую, все в порядке.

— Опять кровь сдавала?!

Она молчала. Уставилась в сумочку и щелкала туда-сюда замком.

— Сколько?

— Четыреста...

— Так... —  Я чувствовал  злость.  Вот так же, видимо, самоубийцу, вовремя вынутого из петли, хочется настегать по щекам. — И куда же ты теперь стопы свои направила? — прошипел я почти по слогам.

— Как «куда»? На аэродром...

— Так... Сейчас приедем, и первое, что я сделаю, — нанесу визит доктору Иванову...

— Игорь, не сделаешь... Я тебя прошу...

— Сделаю!

— Игорь... Я ведь три дня отгула получила за это... Три дня! Можно не отпрашиваться с работы... Погода хорошая — летай  и  в  ус  не  дуй!  Поверь, я себя нормально чувствую...  Мне только на пользу. Не первый раз — уж привыкла. На другой же день летаю... И все хорошо.

— Ты что ж, кровь сдаешь ради этих трех дней?! — сказал я со зла и тут же пожалел.  Она покраснела и ничего не ответила. Понял, что обидел ее несправедливым упреком. Понял, что нельзя вообще человека испытывать на уровень, так  сказать,  вселенской  сознательности... Что люди ее честности и скромности считают неприличным кичиться своей гражданственностью, бить себя в грудь и швыряться высокими  словами — напротив, скорее прячут это свое чувство, прикрывают его мотивами более мелкими, личными. Я пожалел, поскольку хорошо знал, что вовсе не эти три дня отгула привели ее к донорству — человечность  толкнула ее на этот поступок, но,  совершив его,  порадовалась,  что  получила  к  тому же и личную выгоду.  Мне стало не по себе  еще  и  оттого,  что, зная все это,  все-таки  упрекнул,  использовал в споре довод, в который сам не верил.

— Извини, Галка... Это я так... Со зла...

— Ну что ты, Игорь, оставь... Не в том дело, а в том, чтобы ты поверил — нет никакого риска...

Я сделал вид, будто она уговорила меня. Мало того, обрадовался,  что она  дала мне возможность сделать такой вид, ибо от первого до последнего слова нашего диалога знал, что никуда не пойду и ничего не скажу. И она знала об этом. И просила так искренне  только потому, что не была до конца уверена в моей «порядочности». Оставались шансы сомнения — человек за себя-то не всегда может поручиться, а за другого тем более.

Странная штука человеческое безумие... И странно оно тем, что находит иногда полное понимание...

Я уже говорил: в акробатическом пилотаже летчики, даже находясь в хорошей физической форме,  при сильных перегрузках, случается, теряют сознание. Человек, выливший из  своих жил  пол-литра крови разом,  обретает немалые шансы грохнуться в  обморок на ровном месте, при самых благоприятных условиях. Представьте, каковы же они, эти шансы, когда оба обстоятельства сочетаются, когда одно усугубляется другим?!

Могу лишь объяснить механику такого безумия. Суть ее в том, что одержимый быстро и сполна понимает одержимого. Я хорошо представлял чувства Гали Подгорной, ее отношение к ситуации, в которой она находилась.

Она работала на одном из крупных подмосковных авиационных предприятий — с хорошо поставленной дисциплиной, со строгим режимом рабочего дня. Как и многим спортсменам, чтобы летать, ей приходилось по нескольку раз на неделе... не отпрашиваться — брать административный отпуск (это не одно и то же) как минимум на полдня. Неприятная и сложная процедура. Чтобы получить его, нужно пройти целый ряд инстанций, с последней подписью  одного  из высоких руководителей. И сама эта система — остроумная социологическая выдумка:  дело   настолько   осложнено,  что  решиться  на него человек может только в случае крайней необходимости. Не говоря об ощутимой потере в зарплате, добавлю, что работу, которую выполняла Галя на заводе, никто за нее не делал — труды ее так или иначе дожидались ее. Но Подгорная, терпеливо проходила сквозь административные заслоны, поскольку видела в том именно крайнюю необходимость. Другой возможности летать не было, ибо... «Ренатино не летает по воскресеньям». В выходные дни аэроклуб закрыт, и никакая погода, никакое солнце не расплавит его замков...

Дело в том, что несколько лет назад кто-то где-то как-то сумел обеспечить свою рабочую неделю полным комфортом, перевернув таким образом весь вопрос с ног на голову: теперь выходит,  что не аэроклуб для спортсменов,  а спортсмены для аэроклуба.  Думаю, ни к чему слова о том, сколько неудобств это доставляет людям, скольких хороших спортсменов страна недосчиталась по этой причине  и сколько в связи  с этим  утрачено  вообще, так сказать, спортивного качества...

И вот на всем этом  голодном фоне — манна небесная: ТРИ свободных дня,  доставшихся такой  малой ценой — всего лишь пол-литра собственной  крови! И можно летать. Летать беззаботно, с легкой душой, и чистым небом над головой! Рискованно, опасно? Но ведь «с нами этого не может случиться!»...  Кроме  всего, у авиаторов на такой случай, всегда имеется готовая  сентенция  в  виде избитого, затасканного примера: «В войну, — говорят они, — пилоты летали с выпущенными кишками, но дотягивали до своего аэродрома и лишь после этого позволяли себе умереть».  Для  моих  коллег (для меня тоже) это веский довод — веский, потому что в принципе он верный: сверхоружие прочной личности — сила необходимости. Порою она побеждает смерть. Но отсрочивает сплошь и рядом. Однако медицина видит здесь только субъективизм. Она — наука и ведет свою практику на основе   известных   ей  знаний.  И  главное,  она  права  — никаких  новых  знаний,  никаких  лишних подробностей и не нужно: когда речь идет о риске человеческой жизнью, в ограничениях уместней всего бюрократизм.

Поэтому «...волна и камень, лед и пламень не столь различны меж собой»,  как  летчики и  медики. Первые как огня боятся вторых, медицина — страшный бич авиаторов.

Галя, как и большинство пилотов, вела, так сказать, оборонительную войну с медиками, вооружившись бытующим в нашей среде правилом: хочешь летать — по­меньше откровенничай с врачами... Или по-другому: дай им волю — всю авиацию разгонят... Все это говорится шутя, но каждый непременно мотает себе на ус только ту самую  долю правды,  которая,  согласно поговорке,  есть в любой шутке. И твердо стоит на этом,  закрывая  глаза на печальные случаи, что время от времени поддержива­ют правоту медицины.

Я смотрел на эту женственную,  обаятельную девушку и не мог отделаться от странного, непонятного и болезненного ощущения: что-то насильственное, противоестественное в ее судьбе коробило меня. Была какая-то неправильность и в этой ее праведности, и в беспечном отношении к собственной жизни, и в постоянном, повседневном самонасилии... Я спросил ее:

— Встаешь небось, с петухами?

— По-разному... В пять, полпятого...

— Что так рано?

— По дому кое-что сделать... И добираться долго...

— Сколько?

— Если на электричке, часа полтора в один конец... На такси быстрее...

— На такси?! Да тут червонец станет!

— А что делать? Не опаздывать же? Бывает, в электричку просто не протолкнешься... У меня на такси пол­зарплаты уходит. Это ладно бы... Обидно, что иной раз прикатишь, а полетов нет.  То ли проверка машин...  То ли погода... А вместо них занятия по теории — в который раз узнаешь, что такое «подъемная сила»...

«Чего она ищет? — думал я. — Уж ей-то это совсем ни к чему. В ее-то жизни и постороннему все ясно с первого взгляда — только посмотреть на нее, и все как на ладони:   эта   женщина   создана    для   материнства...»   И вдруг понимаю, что вызывает во мне это неуютное чувство:  она душит свою природу и сама страдает от этого — страдает неосознанно, подспудно, не зная, что это за  боль в  ней и  откуда она.  Потому  меня  и  коробит, как всякое насилие... Я переживаю за слабую, хрупкую Галю, ставшую жертвой другой — могучей, беспощадной, фанатичной Гали, с шорами на глазах, попавшей под гипноз иллюзии, имя которой — цель.

Гали, что, сидя в театре, в момент острейших коллизий,  вроде той,  когда Отелло  убивает  Дездемону, шепчет подруге на  ухо:  «Почему на  посадке  я никак  не могу войти точно в створ полосы?»

Гали, которая во время известных лесных пожаров под Москвой, летая по маршруту, пробивалась сквозь густые дымы, шла вслепую, но приходила, как говорят летчики, по нулям. Здесь одного искусства мало — здесь нужна мужская воля и выносливость  пахаря... Но уж какая там выносливость?!  Вместо нее, видно, срабатывала женская терпеливость... И вера в свой идеал — неколебимая, на которую, пожалуй, тоже способна только лишь женщина.

Странно! В этой второй, титанической Гале опять нахожу женские свойства... И все мое разделение на «М» и «Ж» теряет четкие контуры,  расплывается и мешается, как вода в спирте...  Нет, личность неразделима.  И тот, кто доказывает многоликость человеческого нутра, — жертва людской неспособности  увязать внешне несхожие, кажущиеся несовместимыми, порою противолежащими, черты индивидуальности. Людям не по плечу отыскать зависимость  между ними,  логику связей, и  тогда они объявляют их фрагментами из разных опер и говорят: в человеке, мол, не одна личность, их много…

...Ранней весной, в пору радости, оживления, Галя, напротив, замирала, затаивала дыхание, живя в тревожном, томившем душу ожидании: возьмут ли на сборы?

В команде есть лидеры и есть аутсайдеры. Но никто до конца не может о себе с уверенностью сказать, что в ночь с сегодня на  завтра он  по-прежнему  будет входить в группу, в которую входит сейчас. Никто не знает, на кого и  как  упадет  тренерский глаз,  на кого будет сделана ставка на предстоящих соревнованиях. Случалось, что летчикам с мировыми именами по причинам отнюдь не творческим в участии в сборах отказывали...

Нигде, пожалуй, судьбы людей не поставлены так в зависимость от единоличных решений одного человека, как в спорте. Судьба спортсмена целиком и полностью отдана на милость тренера, ибо его (тренера) субъективный взгляд есть единственная и наиболее полная мера объективности. И всякая попытка обуздать эту власть осталась  бы бессмысленной  и даже вредной затеей.  Нет и не может быть какого-либо общественного механизма, который бы ограничивал, контролировал власть тренера, поскольку этот последний — педагог: учитель, воспитатель, и у него  все карты  в руках — только  он может знать истинные возможности спортсмена,  наиболее полно, по крайней мере, лучше других. Поэтому только он может решать, стоит ли овчинка выделки.

Есть лишь одна общественная мера гарантии справедливости: назначать на такую должность истинно достойных людей во всех отношениях. Это в идеале. Практика же позволяет только стремиться к  этому,  искать таковых. Шумилова можно принять за эталон и главным образом по двум причинам: во-первых, потому, что он был по-настоящему умен— не меньше, чем того требовала занимаемая им должность, — и, во-вторых, потому,  что  в этом  человеке  над всем преобладало творческое начало.  Этого хватает — такому  тренеру можно до конца доверить судьбу спортсменов.

В общем-то Гале,  как она  сама  говорила,  везло — ее обычно приглашали на сборы. Хотя закономерность «везения» за версту бросалась в глаза: способная,  волевая, целеустремленная летчица и человек,  которого  любят и уважают до поклонения...  (Как-то  одна спортсменка сказала: «Как неприятно, когда выходишь из самолета и никто не встречает, не улыбается». С Галей такого не случалось.)  Все  понимали:  кому  же  еще ехать, если не Подгорной? Но сама она относилась к своему  назначению так,  словно на  номер  ее лотерейного билета пал крупный выигрыш.

Ее признавали  талантливой,  перспективной летчицей, даже несмотря на то, что в  небе, на  тренировках вела себя с опасной, неосторожной откровенностью: не скрывала своих недостатков — наоборот, обнажала, выпячивала больные места, не стеснялась показать, что ей они не даются. Конечно, так и должно быть. Но ведь и тренеры  всего  только люди.  Случается,  что  такая  работа в небе ведет к неверным выводам...

В команде удивлялись, что столь бездумное поведение сходит ей с рук. Но удивляться нечему — есть мера искренности, душевной чистоты, которая обезоруживает самых подозрительных людей, так же как есть мера таланта, которая  убеждает без  исключения  всех,  даже если владелец ее стоит на тропе поражений и неудач.

Однажды пришел и на Галину улицу праздник — ее пригласили  в штат сборной на должность инструктора. На взгляд приземленной трезвости, сменить положение инженера  с хорошей перспективой продвижения, оставить профессию,  добытую  трудными  годами учебы, ради не слишком стабильной спортивной должности — значит  поступить  нерасчетливо,  легкомысленно.  Но Галя смотрела на этот поворот в жизни с высоты седьмого неба,  на   которое   вознеслась  от  счастья.  Новая  работа открывала ей возможность в главном — летать досыта.

Полеты... полеты... Инструкторские, тренировочные... Вылезала из кабины, хваталась за журнал, хронометрировала пилотаж коллег и снова в кабину... К вечеру вспоминала, что за весь день на ходу проглотила «стартовую» сосиску и только тогда догадывалась, почему болит голова, сосет «под ложечкой», — есть не хотелось...

Потом сезон соревнований — чемпионат Союза, матчевые встречи... Возвращение в Москву и утомительная, хлопотливая подготовка к осенним сборам в Ессентуках.

Как-то на работе у Ларисы Шатохиной, мастера спорта, инженера-авиатора, раздался звонок:

— Это я, Галя. Не дождалась до завтра... Поздравь.

— С чем?

— Гоню машину в Ессентуки.

— Ну да?! Точно?

— Точно. Все решено.

— Ну, поздравляю! Только... Стоит ли радоваться? Тяжело...  Выдержишь,  не сорвешься?  Ты последнее время хлипковата стала... Умоталась...

— Брось! Высплюсь хорошо, шоколад пожую, лимонов поглотаю... Все будет нормально.

Перегон спортивного самолета — трудная, изнурительная работа... Казалось бы, примитивная вещь: однообразный прямолинейный полет, только что длительный. Однако доверяют его не каждому. Летчица, которой оказали такую честь, вправе видеть в этом признание иной  раз большее, чем мог бы дать ей чемпионский титул. В этом доверии четкий подтекст:  руководство забыло, что она женщина, и видит в ней только летчика.

В  Ессентуки прибыли  дня за три до  начала сборов. К вечеру между подругами состоялся еще один любопытный разговор.  Затеяла его Галя.  Но перед этим Лариса заметила, что та чем-то смущена, хочет о чем-то ска­зать, но не решается. Наконец выдавила из себя:

— Слушай, Лар, я хочу тебе кое-что сказать...

— Вижу. Говори.

— Понимаешь, мне необходимо обратно в Москву...

— В Москву?! Когда, зачем?

—Я думаю, сегодня же...

— Ты  что,  обалдела?  Чего  ты  там  забыла?  Главное — «сегодня»! Мало уходилась с перегоном?! Спать давай ложиться...

— Мне очень нужно... Только не сердись... Я замуж выхожу...

— Замуж?! — опешила Шатохина. — ...И я ничего не знала?!

— Я не решалась  тебе говорить...  Совесть мучила... У меня самой такое чувство, словно делаю  что-то не очень хорошее... будто предаю, изменяю...

— Глупости... Что ж мы, теперь и этого должны лишиться?.. А кто он?

— Как сказать... Хороший парень. И тоже с «забросом» — альпинист...

— У вас любовь?

— Если б не было, не согласилась. Но бог с ней, с моей любовью... Но ему-то за что страдать?..

— Не мучайся.  Все правильно... Совсем уж чокнулись — смотрим на мир шиворот-навыворот...

— Мы давно встречаемся. Но я сперва вообще слышать не хотела. Потом долго тянула, не решалась. А теперь вопрос стоит так: или порвать, или... Но рвать не могу, не хочу и не должна...

— Ясно. А зачем так срочно в Москву?

— Мы договорились подать заявление... Чтобы после сборов,  когда  приеду,  расписаться.  До  отлета  не успели — замоталась. Договорились, как только пригоню машину, тут же обратно...

— Счастливо тебе, Галка... Думаю, ты не слабее, наоборот, сильнее нас оказалась... По крайней мере, умом. Сильнее тех, кто обрекает себя на бездетность... Спортивный возраст пройдет, а потом что останется?

Вечером Подгорная улетела попутным самолетом в Москву и прибыла обратно, как обещала, через два дня. Вернулась  уставшая,  посеревшая:  моталась по магазинам — заведомо хлопотали насчет деликатесов к предстоящей свадьбе, заказывали свадебные наряды...

В пятницу, 4 октября 1974 года Галя несколько раз жаловалась Ларисе Шатохиной на сильную головную боль, на признаки тошноты.

— Это от усталости, — отвечала подруга. — Естест­венно:  чемпионат  Союза,  матчевая  встреча,  тренировки, перегон машин, променад в  Москву...  Слушай,  у меня  идея.  Давай завтра в  баню махнем?!  Напаримся, и все как рукой снимет! Согласна?

— Завтра... — заколебалась Подгорная. — Занятия небось, волейбол...

— Да мы успеем до волейбола. Пораньше встанем...

Нездоровье срывало Галины планы, ставило под вопрос важные дела — в Ессентуках ее ожидали плотные тренировки. Старший тренер команды Косум Нажмутдинов (о нем скажу несколько позже) решил готовить летчицу к борьбе за золотые медали, к международным встречам. Баня — панацея, с помощью которой можно, как виделось ей, одним махом войти в форму. Она согласилась. Утром другого дня девушки отправились в город. Погода стояла ветреная, и на обратном пути, разгоряченные баней, опасаясь простуды, кутались как могли и сожалели, что оделись слишком легко...

На волейбол опоздали и получили нагоняй. Люди менее обязательные сочли бы это мелкой неприятностью, восприняли как привычное ворчание начальства.  Галю это больно ранило. Она впервые выслушивала упреки руководителя, считала их справедливыми.

7 октября начались полеты. Это был понедельник — день и в самом деле тяжелый...

В 6 утра скомандовали подъем. Спортсмены повыскакивали на улицу  и увидели  серое  утро — низкую густую облачность. После зарядки, завтрака начальство, не в силах  выносить  праздношатающихся в  ожидании погоды летчиков, собрало команду и предложило ей выслушать лекцию о вреде религии... Лекция кончилась, а погоды все нет... Тогда с той же целью затеяли сдачу норм ГТО. Иные парни, из лидеров, манкировали, оставаясь незамеченными. Девушки — смирные. Они полдня висли на турниках. Спортсмены ворчали:

— В армии военных летчиков в день полетов не нагружают даже плотной зарядкой, в непогоду дают отдохнуть, а здесь...

У иных девушек на снарядах получалось неважно. Силков предложил замену: отжаться от земли 14 раз.

Погода  улучшалась,  небо   явно  обещало   полеты.  И Галя,  выполняя  это упражнение,  экономила  силы: кто, как не она, знала их запас и кто, как не она, могла верно его рассчитывать?

Силков подошел к Подгорной, глянул на ее отжимы и сказал:

— Отставить. Руки должны распрямляться в струну. Еще раз.

Неожиданно в Гале заговорило чувство, которое пробуждалось в ней крайне редко, так редко, что даже в памяти не осталось — она запылала вдруг возмущением, протестующий гнев захлестнул ее душу, а мысль заметалась в поисках клапана, сквозь который хоть частично можно выпустить это малознакомое ей буйное чувство. Она ничего не сказала, опустилась на живот, уткнулась носом в траву, пролежала так несколько секунд и вдруг, почувствовав, что руки ее налились силой, начала отжи­маться... 12,.. 14, 15...

— Хватит!  —   сказал   Силков.  —  Молодец...   — Но  Галя  не  слушала...  16,  17...  —  Хватит,  говорю...  Не дури, Галка! — ...19, 20... — Ты  что,  с  винта  слетела?! Прекрати сей же час! Побереги силы!

На  последние  два-три раза у нее не было сил — одна лишь воля. Руки  ее ходили  ходуном и распрямлялись, как у штангиста, берущего в жиме рекордный вес. Потом встала, тяжело дыша, повернулась спиной к Силкову и, опять не сказав ни слова, ушла.

Силков чувствовал себя виноватым. Но винить его если в чем и  приходится,  то разве что  в верности порядку и еще в том, что за годы работы приучился видеть в спортсмене только спортсмена, в летчике — только летчика, не различая полов; в некоторой утрате мужского взгляда на женщину... Хотя и здесь отчасти его можно понять, ибо в этом ему помогло постоянное женское стремление к равенству в мужской профессии и порою достижение этого равенства — с одной стороны. И с другой: требование подобного равенства самой профессией — штурвал самолета глуп и бездушен, ему нет никакого дела, кто им управляет — женщина или мужчина.

Наконец  пришла  погода,  началась  работа  в  небе.  В этот день Галя держала экзамен — последний инструкторский полет по программе, которую необходимо выполнить, чтобы получить звание летчика-инструктора.

Летала    она     хорошо.    Принимавший    экзамен   А. Ф. Тырсин, один из руководителей сборной, остался доволен. Вылез из кабины и принялся нахваливать столпившимся вокруг него летчикам. Случалось такое с ним редко — щедростью на похвалы не отличается.

А Галя, посадив машину, тут же взялась за журнал. Пока Лариса находилась в воздухе — летали на одном самолете, — сделала необходимые записи.

Вернулась Шатохина, и Подгорная снова полезла в кабину.  Теперь  она пошла в зону с тренировочной целью.

Пилотаж ее сразу привлек внимание. Тырсин радовался: оценка его подтверждалась — все, кто наблюдал полет, щедро хвалили его.

— Глянь, что делает! — говорили летчики. — Будто она не в юбке, а в брюках!

— Темп какой!

— Ай да Галка! Галка, а летает как сокол! — ска­ламбурил кто-то из ребят.

Потом подошел один из спортсменов сборной Сережа Кругликов и спросил:

— Парни, кто летает? — И, услыхав ответ, изумил­ся:— Подгорная?!  Я думал, кто-то из ребят...  Разбойница! Плакало золото наших девочек...

Галя и впрямь демонстрировала твердый, мужской почерк. Она пилотировала в хорошем темпе, динамично, но спокойно, без суеты, без надрыва, что называется, не орошая зрителя  потом.  Наблюдателя  подкупала  свобода, раскованность — главные и неотъемлемые признаки мастерства. Он чувствовал уверенность пилота и потому не напрягался, не нервничал: а вдруг сорвется, вдруг ошибется... Девушка вращала машину энергично, размашисто, но очень точно. С виду эта размашистость походила на небрежность, но в сочетании с точностью убеждала в искусстве летчицы.

Руководила полетом или, как говорят спортсмены, сидела «у трубки» чемпионка мира Лидия Леонова, для которой пилотаж этот таил в себе еще один смысл: в команде появилась серьезная соперница...

Все, кто смотрел сейчас в небо, любовались работой Подгорной,  испытывая  то эстетическое  чувство, какое не может не испытать в таких случаях истинный летчик.

— Тридцать девятый! — Говорила Леонова в микрофон. — Молодец! Хорошо пилотируешь. Мы все на тебя смотрим. Всем нравится...

— Спасибо за поддержку. Но ты преувеличиваешь... И не смотрите так пронзительно, а то я чувствую ваши взгляды... Еще сглазите...

— Ерунда, хорошее не сглазишь... Галь, не стоит крутить комплекс до конца. Повращай лучше бочки...

— Поняла. Спасибо, Лида. Я так и хочу...

Над  бочками  работала  упрямо,  настырно  добиваясь точных,  чеканных фиксаций. Видно, вошла в рабочий раж и глядела на результаты, что называется, в микроскоп, объявив войну мелким и часто случайным промахам. Душа ее рвалась к идеальной точности...

Потом перешла на срывные режимы и, кажется, осталась довольной собой, выполнив штопорную бочку. Что­бы  закрепить  успех,  принялась  вращать  одну  за  другой — и одну лучше другой.

Напоследок она решила сорвать еще одну штопорную бочку. Но... срыв не получился — вращение вышло управляемым и неэнергичным. Она захотела поправить эту оплошность, но бочка опять не удалась...

Снова и снова... Но с каждым разом все хуже. Падал темп, пилотаж становился вялым, все больше теряли четкость фигуры.

Возможно, она подумала: «Нужно уходить, оставив впечатление»... и заложила обратный вираж...

На вираже нужна сила. На обратном — тем более. Рули испытывают давление потока — чтобы удержать ручку, требуется усилие. «Нам, женщинам, приходится держать ее двумя руками», — вспомнил я признание...

Перевернутый  кабиной  вниз самолет вышел на круг с небольшим  радиусом, с сильной кривизной траектории... В динамике прозвучал вполне спокойный голос:

— Тридцать девятый задание закончила.

Вслед за этим  машина начала вдруг сходить с виража, опуская  нос все  круче и круче, устремляясь в землю...

— Тридцать девятый, левее ручку, — встревоженно сказала Леонова.

Молчание. В движении самолета сохранялась все та же тенденция.

— Галка! Слышишь?! Ручку левее!

Динамик безмолвен. Ни единого колебания.

— Ручку левее! Ручку левее!  Ты что, оглохла?!  Левее ручку! — обезумев, кричала Леонова.

Самолет, раздвигая угол к горизонту, набирая скорость, приближался к земле.

— Левее! Левее! Левее! Левее!.. — Отупело, бессмысленно, подряд, не меняя дыхания, медленно ведя вниз пригвожденные к предмету в небе, ополоумевшие от страха глаза, надрывалась Леонова...

— А-а-а-а!.. — исторгла она пронзительный вопль...

...Взрыва не было. Самолет вошел в землю под углом меньше сорока градусов, смягчив за счет этого столкновение.  И   скорость  сравнительно  не  велика...   И  пото­му — если б это кого-то могло утешить! — катастрофа походила скорей на земную, автомобильную, чем на воздушную. Словом, было кого хоронить...

Комиссия сочла, что у Галины Подгорной случился прострел в правую ногу. Пытаясь ее распрямить, она испытала острую боль и могла потерять сознание. Но это предположение. Истину мы никогда не узнаем...

История печальная, как понимает читатель, не единственная. Голубизну нашего неба марают порою черные тучки.  И все-таки небо моей профессии видится мне наяву и во сне всегда  голубым.  Хотя бы уж потому, что они, эти тучи, крайне редки. Я рассказал этот случай в расчете на то, что читатель отнесется к нему так, как относится  он к  маленьким фильмам, сделанным по заказу Госавтоинспекции, тем, что дают иногда в кино вместо журнала.  Просмотрев  их,  мы  не  отказываемся от езды в автотранспорте, не теряем вкус к автолюбительству, а только делаем вывод: нужно быть осторожным!

Приведя это сравнение, скажу заодно: убежден, что авиатранспорт безопасней, чем авто. Большинство ката­строф в небе идут от того, что летчика подводит ощущение стопроцентной надежности машины и связанная с ним потеря осторожности. Хотя бывает, конечно, что трагедия разыгрывается по причинам, никак не зависящим от пилота. Об этом я расскажу в последней главе.