Игорь Егоров ПРАВО НА ШТУРВАЛ

---

ПОСЛЕДНЯЯ  ВЕРТИКАЛЬ

В апреле мы прилетели на Кавказ — в буйную, пахучую, ослепительную весну. Подновленные благодатным временем белоголовые исполины, парадно залитые сильным, но  еще не слишком жарким  солнцем, смущали душу пилота — в ней  соперничали две романтики: манящих, таинственных гор и не менее манящего густого, словно пропитанного ультрамарином неба. Но небо — привычное,  будничное рабочее место, «праздник, который всегда со мной»; горы — хоть не впервые, но выдаются  нечасто,  скудными  порциями  и  потому  каждый раз в новинку.

Покидая небо, мы уходили в горы. Не по-альпинистски — по-туристски: неподалеку, к подножию вершин. Жгли костры, жарили шашлыки, пели песни..

Особенно дорывался до кавказских красот наш художник Володя Мартемьянов. Выбирал точку обзора и надолго уединялся с этюдником. Часто перед самой трапезой мы недосчитывались его за нашим импровизированным столом.  Случалось,  поднимали  глаза  и высоко над собой, где-то на скальном уступе обнаруживали кратно уменьшившуюся фигуру, колдовавшую над мольбертом.

— Володя! Мартемьянов! — кричали мы. — Как ты туда взобрался?

— Меня вознесло искусство!

— Нельзя так  нажираться духовной пищей! Объешься — живот заболит! Спустись на землю, отведай горячего шашлыка!  Торопись,  пока  не  остыл!  Не пожалеешь — тоже произведение искусства!

— Не могу! Я не умею слезать — снимите меня отсюда!

Возвращались усталые. Но эта усталость вышибала другую... Как говорится, клин клином — снимала напряжение,  накопленное  долгими, изнурительными тренировками. Ночи хватало, чтобы восстановиться физически. Нервные же перегрузки суммировались день ото дня, и более достойного полного противоядия, чем наши походы, пожалуй, и быть не могло.

Я жил с Мартемьяновым в одном номере, наблюдал, так сказать,  частную жизнь  этого замечательного летчика и составил некоторое мнение о его личности.

Мировоззрение его замесилось на трех верах.

Вера в труд — не знание, а убежденность на уровне рабочей идеи. Труд, работа, считал он, может заделать любую брешь в даровании, заполнить любой пробел в мастерстве. Думаю, что прав он здесь только отчасти, ибо есть такое понятие, как индивидуальные возможности, и сколько ни трудись, сверх возможностей ничего не добьешься. Но он пришел к этому через наблюдение самого себя, а его возможности и впрямь нуждались только в труде.  Не  исключено, что неколебимая вера в труд, взгляд  как  на  панацею  от  всех  профессиональных  бед и  привели  к перетренировкам, которые так подвели его на Магдебургском чемпионате мира.

Вера в творчество. Он не мог представить себя вне творчества,  считал  его единственно верной и приемлемой  технологией  жизни,  не  представлял  себе,  как люди могут обходиться без такой технологии, и считал их жизнь каторгой.

Вера в общественное предназначение человека. В нем жила врожденная, эгоистичная потребность передавать другим все, чему научился сам, что понял, о чем догадался сам. Знания, которые оставались лишь в нем, томили его, угнетали, провоцировали, так сказать, воспалительный процесс в его психике.

По вечерам он всегда чем-нибудь занимался: доканчивал   живописные   сюжеты,   работал  над  составлением очередного комплекса, сидел за учебниками — Володя  учился  в Высшей партийной школе на факультете  журналистики  и  в период, о  котором  идет  рассказ, готовился к предстоящим зачетам. Я редко видел его в безделье. Если такое случалось, то знал, что сие преднамеренно, не от лени, что его праздное состояние — результат  волевого  подавления  неизменного внутренне­го позыва к работе, что называется,  деятельного импульса.  Просто считал необходимым такой вот ленивый отдых.

Бросалось в глаза некоторое противоречие в его жизнепроявлениях,  разнобой  между  психическим  складом и поведением. Я не мог понять, как уживается в нем пылкая,  художественная  натура, которая, по идее, должна бы тяготеть скорее к богемному образу жизни, с фактической размеренностью, упорядоченностью на грани пунктуальности в повседневных делах. Думаю, это результат  жесткого,  даже  жестокого  самовоспитания, он считал для себя постыдным отдавать жизнь свою на откуп  эмоциям  и стремился  подчинить  ее только разуму, добиваясь в этом некоего автоматизма, привычки.

Итак, стоял апрель 1970 года. До чемпионата мира в Хуллавингтоне оставались считанные месяцы, и работать приходилось... «много», пожалуй, не скажешь, по крайней мере, меньше, чем нам хотелось, — плотно, напряженно. Если измерять часами, то в прежние годы в период предстартовых тренировок мы проводили в воздухе гораздо больше времени. Теперь же предостерегающим перстом завис над нами опыт Магдебурга, когда обстоятельства привели к двум, казалось бы, противоположным результатам: недоработке программы, с одной стороны, и перетренировкам — с другой.

Тогда за месяц до отъезда в ГДР стоял, как говорят, авральный дым коромыслом. За два месяца до начала чемпионата на десятерых его участников была всего лишь одна машина. И только тридцать дней спустя мы получили еще несколько. (Если читатель вспомнит о человеке с недоброжелательным отношением к нашему спорту,  то  он  поймет  и причину.)  Начался  штурм,  первой жертвой которого стал лидер команды Владимир Мартемьянов. Он попросту сорвался физически — перетрудил  брюшной  пресс,  руки — и выступил в Магдебурге неудачно.

Теперь, когда появилась возможность спокойно работать, он, как капитан команды, следил за разумным, посильным и полезным трудом на тренировках.

Можно расточительно относиться к машинному времени и собственным силам. Можно пренебречь такой штукой, как целесообразность в занятиях, и работать над тем, что бог пошлет, — в ходе тренировки всегда выявляются слабые места, неожиданные неточности, недоработки... Заметил — отшлифуй, наткнулся — исправь. Вроде бы трудишься. Честно, добросовестно и много — порою больше,  чем  требуется.   И  все-таки  это  ленивая  работа, ибо «вкалывают» мышцы да еще нервы — голова бездельничает. Она не обременяет себя той трудоемкой деятельностью, которая именуется предвидением. Ей легко в ее пассивности — она  занята лишь тем, чтобы выдать тактические рецепты на устранение непорядков, которые попадаются под руку.  Стратегия с ее неизбежным набором действий — исследованием, анализом, планированием — слишком  утомительна и требует совсем уж непосильного дела: заведомой заботы, как говорят, крестится до того, как грянет гром...

Можно по-другому — взлетать в небо с примерным, но ясным, хорошо осмысленным планом тренировки, предварительно поломав голову над регламентом: что делать, как делать и сколько делать. И это никак не ограничит творческой мысли, не лишит возможности импровизировать,  не  закроет  доступ  находкам и открытиям — напротив, подготовленный и разогретый мозг становится подвижней, изобретательней...

Такая методика тренировки приносит во много раз больше пользы и отнимает намного меньше времени, физических сил.

Перед Хуллавингтоном большинство лидеров сборной так и трудились.

Работа  шла  хорошо и,  главное, бесперебойно: погода хранила нам верность — солнце  дежурило, как часовой у знамени. Постоянство это иногда утомляло — уставали от непрерывной работы, и, случалось, душа вопреки разуму просила небо выдать хоть один непогожий денек. Но в целом настроение было такое же солнечное, как и погода, ибо в отличие от последней минуты перед отъездом, когда  каждый  спортсмен расстроен тем, что ему не хватало  одной недели,  за два месяца  до  соревнований  кажется,  что  времени  еще полно, дела идут неплохо, и на душе ни единой тучки.

14 апреля ранним утром, когда солнце находилось еще где-то в горах и, буйно пробиваясь сквозь клиновидные щели, укладывало на летное поле яркие желтые полосы, мы прибыли на аэродром. Привычно, не дожидаясь команды,   зашли  в  помещение  служб,  где  оставляли  на ночь необходимую утварь — старые списанные парашюты, из которых разбивали шатры; мебель: стол, стулья, шезлонги... и ленивым  гуськом двинулись к машинам.

— Эй, лодыри! — кричали нам техники. Они пришли много раньше, осмотрели самолеты, подготовили их к работе и теперь со смехом наблюдали наше шествие. — Вы что там спите на ходу?  Егоров!  Осторожно со стулом, не надорвись!

Нам было почему-то весело, отчего-то смешно, и мы ребячились, как школьники. Впереди четверо несли стол. Перевернули вверх ножками, поставили в него урну для мусора и двигались торжественным, медленным шагом, изображая похоронную процессию. Потом кто-то запел на мотив траурного марша Шопена, а  остальные подхватили:

Як-18 — лучший в мире самолет.

Як-18 никогда не упадет…

Изобразив на лицах скорбные мины, стараясь удержать их, вели мучительную борьбу с распиравшим смехом. Потом под ноги Пименова попалась консервная банка, и он пнул ее,  передав Каинову.  Каинов отдал назад Мартемьянову... Дальше процессия двигалась все тем же шагом, под ту же музыку, исподтишка пиная гремевшую посуду...

Но появился руководитель команды Тырсин и гаркнул на нас:

— Прекратите дурачиться! Вы что, обалдели?! Глумитесь перед полетом?! Мальчишки! Забыли, что вы летчики?! Не знаю, как у вас... У меня на душе от этого пакостно... И на весь день...

Мы молчали, пристыженные, чувствуя ею правоту. Правоту,  за  которой  стояла  какая-то  тайная, но глубокая  истина,  некая суть,  не  поддающаяся  формулировкам, иррациональная правда, называемая святостью в душе — уважение к собственной жизни, повседневно наполненной риском. Пристыдило вдвойне и удивило то, что укор этот шел от человека слишком делового, деятельного и потому слегка суховатого. Эти психологические тонкости — не его сфера. Он занят организационными вопросами — может быть, самыми сложными, труднорешаемыми.  И, в скобках говоря,  отдавая ему должное, делает это хорошо.

Он остроумен, однако, прямо скажу: прослыл человеком несколько грубоватым, по-армейски жестким.

Но сейчас каждый почувствовал благодарность к нему за своевременность появления, ибо каждый во время этого «шествия» слышал внутри себя некий голос протеста, что-то восставало и против собственного поведения, и еще против того, что действуешь вопреки своему желанию, наперекор душе — поистине бес, именуемый чувством стадности, попутал нас.

Но минут через десять эпизод этот забылся — началась работа.

На  предполетной пятиминутке Нажмутдинов спро­сил:

— Так кто у вас первым летит?

Вопрос прозвучал формально. Все знали: Мартемьянов торопится в Москву на зачет, и с него начнется рабочий день.

К радости летчиков,  наблюдать за полетами поручили Евгению Каинову. По этой части его считали непревзойденным специалистом — ни одна мелочь не ускольза­ла от его глаза,  ни единая  фальшивая  нота  не  оставалась незамеченной.

Володя  вышел  из-под  навеса и направился к машине. Я смотрел ему вслед и вдруг после стольких лет знакомства обнаружил, что у него хорошая мужская внешность — не слишком высок, но статный, ладный, крепок в плечах и  тверд  в походке.  Подумал:  он, должно быть,  нравится женщинам,  и удивился, что на эту тему у меня с ним никогда не было разговора — того, который иногда случается между хорошо знакомыми мужчинами. Но тут же вспомнил: ему нравится только одна женщина — собственная  жена.  Тем более  что  они ждали сейчас ребенка...

Он шел не спеша, спокойно поглядывая по сторонам, возможно,  глазом художника оценивая утренние пейзажи. Потом отклонился на пару шагов вправо, сорвал белый,  похожий  на  нарцисс  полевой  цветок,  сунул  его в верхнюю петлю отворота куртки и направился дальше. В метре от крыла он остановился, с минуту смотрел в сторону залитой солнцем, сверкавшей ослепительной белизной двуглавой вершины Эльбруса, потом стал на центроплан и легко взобрался в кабину.

Взревел мотор, пошел винт... Рожденный ветер, устремившись к хвосту самолета, уложил ровным наклоном мелкую нежно-салатовую травку. Со стороны она гляделась  непрерывной  водяной  рябью...  Наконец  техник   взялся  за  трос  колодок  и  по  команде  летчика  выдернул их из-под колес шасси. Самолет зарулил к стартовой дорожке...

Володя сидел, откинувшись к спинке кресла, сосредоточенно глядя перед собой, не замечая на себе посторонних взглядов,  и я подумал,  что  любопытно поглядеть,  как выглядит  этот авторитетный  среди нас человек, оставшись наедине с собой, уйдя в работу... Но он заметил нас, улыбнулся,  поприветствовал скупым, мелким жестом, подвигав одной ладонью.

Все это я вспомнил потом. Тогда никто из нас не придал значения обычному тренировочному полету, каких бывает по нескольку на день.

...Все произошло сразу, очень быстро и как-то слишком приземленно, не по-книжному обыденно...

Беда всегда неожиданна, даже когда она логично и неминуемо вытекает  из предшествующих  событий.  Кому охота ее ожидать? Ее порою предвидят разумом, предчувствуют душой, но и душа и разум не желают верить в нее... Здесь же никто ничего не предчувствовал, никто  впоследствии,  задним  числом не  предстал  в  наших  глазах  ясновидцем,   никто  не  сказал:  дескать,  что-то на сердце у меня защемило, что-то толкнуло, какой-то болью отдалось... Словом, вся эта мистика оказалась здесь не у дел. Кроме горя, была еще ошеломленность от скоропостижности события, от того, что случилось оно против правил «жанра» — той смеси жизни и новеллизма, которая, попадая к нам в голову, отрабатывает некое трафаретное представление об определенном  и  обязательном  метраже  предшествующих  трагедии  событий:  сперва  он сделал то, потом это и уж только потом...

Володя ничего не успел сделать... После взлета он быстро набрал высоту и появился в зоне на полутора тысячах  метров.  Мы, как всегда,  ждали  его полета и, как всегда, собрались смотреть — не только с учебной целью  (наблюдение  техничного  пилотажа  приносит  немалую пользу), но и попросту ради удовольствия, ибо хорошего  летчика  сколько  ни смотри,  все мало.  Но сейчас, пока он набирал высоту, большинство из нас отвлеклись,  поскольку  процесс  этот  неинтересен,  он  одинаков  у  всех — как у больших,  так и у слабых пилотов. Для нас полет начинается с началом пилотажа.

Так вот, это случилось сразу — он ничего не успел сделать. Зафиксировал горизонт, вышел на траекторию под 45 градусов к земле, начал крутить бочку... В этот момент сложилось крыло и с огромной силой хлопнуло по фонарю... Мы потом подсчитали — к колпаку приложилось примерно пять тонн...

А дальше шло все последовательно... Машина заштопорила и полминуты спустя врезалась в землю... уйдя в нее на полтора метра...

Летчик Владимир Мартемьянов вошел в историю самолетного  спорта.  Исторической  стала и сама его гибель, ибо породила новый взгляд на эксплуатацию летательных аппаратов. И, как знать, возможно, предотвратила много других катастроф, спасла многие жизни.

Эксперты ломали голову: почему, как, отчего это случилось? Случилось, так сказать, не по правилам, поскольку установлено: в момент вылета машина никаких повреждений не имела, по крайней мере, тех, что мог бы заметить  достаточно  придирчивый  глаз  специалиста.  Не вышел до конца и ее рабочий ресурс. К тому же авторы закладывают в конструкцию некий гарантийный излишек прочности. Словом, могла еще летать и летать. Однако — факт!

Факты всегда правы, если даже смысл их противоречит самой непогрешимой логике. Если факты против теории — значит, теория неверна. Таким подходом к расследованию и заручилась комиссия.

В чем же дело? Некачественный метал? Проверили — соответствует  ГОСТу.  Порок в конструкции? Да. Нашелся  и  такой.  Оказалось,  в  лонжероне,  в  месте,  где крыло крепится к  фюзеляжу, отверстия для крепежных болтов просверлили  не  вдоль,  а  поперек  балки, ослабив тем самым сечение консоли.  Ошибка в конструкции, но не конструктивная — случайная...

Не исключено, что какой-то нерадивый слесарь то ли по неопытности, то ли, пардон, с похмелья сработал их не по чертежу,  а  как бог на душу положил.  Другой работник — в ОТК — оказался не менее халатным...

Можно сказать: случайность! И на том точку поставить. Только авиаторам известна некая информация, которая с ходу придает этой случайности характер закономерности. Дело в том, что изготовление и ремонт спортивных самолетов проводится на крупных авиапредприятиях и идет нередко как второстепенный заказ. Второстепенный и потому низкооплачиваемый. Отсюда и расстановка кадров — хороших работников на низкооплачиваемую работу, как правило, не ставят.

Напрашивается вывод: правильней создавать специальные  предприятия, где спортивная авиатехника была бы ведущей темой.

...Комиссия   обнаружила   этот   роковой   дефект...   И все-таки не сочла его исчерпывающей причиной катастрофы. Расчеты, логика говорили, что к трагедии привели обстоятельства более существенные, принципиальные...

Изготовители, выпуская машину, назначают ей срок жизни с учетом прочности конструкции. Скажем, 500 (условно) часов полета. И на это время гарантируют безопасность.  Однако  напомню,  самолет,  на  котором погиб  Мартемьянов,  своей  гарантийной  нормы  до  конца не отработал...

И вдруг возник вопрос: а верно ли само измерение? Правильно ли исчислять жизнь машины часами? Ведь эксплуатировать ее можно по-разному. Одно дело, если она  все  это  время  находилась  в прямолинейном полете, совсем другое, если постоянно испытывала знакопере­менные нагрузки?!

Представьте: самолет находится в прямом полете. Подъемная  сила  стремится согнуть крыло вверх. А теперь летчик переводит машину в перевернутый полет, и крыло под действием подъемной силы стремится изо­гнуться в обратную сторону.

Словом, получается эффект проволоки, которую ломаем,  пользуясь  дедовским  способом — гнем  туда-сюда. И чем чаще гнем, тем скорее сломаем. Нелепо прогнозировать: эту проволоку, дескать, можно сломать за пять минут или за десять. Правильнее сказать — это случится через двадцать сгибов или пятьдесят...

Наивно думать, что конструкторы не учли всей этой примитивной механики — для них она «дважды два». Учитывали и поэтому назначали рабочий ресурс спортивного самолета не 1000, скажем, часов (цифры опять условные), как этого требует тот же прямолинейный полет, а 500. Определяли вроде бы с запасом, но приблизительно, на глазок.  Совсем  простая вещь, как часто бывает, в голову не пришла...

Комиссия вывела: впредь ресурс машины нужно исчислять количеством эволюций, фигур, которые она способна выдержать, а не временем.

И этот новый, научный взгляд на жизнеспособность самолета — лучший памятник выдающемуся летчику нашего времени Владимиру Мартемьянову!

Не  хочу и не могу говорить,  как подействовало на нас это несчастье, как перепахало оно наши души... В таких случаях лучшее слово — молчание...

Руководство приняло умное решение: прекратить сборы.

Но жизнь продолжалась. Планы спортивного года остались в силе, и уходить от мирового первенства в Хуллавингтоне  мы не могли и не имели права. Хотя бы во  имя  памяти  Володи Мартемьянова. Мы улетели в Москву и здесь, на Тушинском аэродроме, продолжили подготовку к чемпионату.

Работали не покладая рук — «за себя и за того парня». Садились в кабину мрачные,  со сцепленными зубами, выражая кому-то в чем-то и за что-то протест, неосознанный и нелепый. Летали настырно, зло, отчаянно, забыв самих себя,  наперекор  судьбе.  Заведомо презирали себя,  испепелялись  чувством позора, когда хоть на миг представляли свое поражение...

И был Хуллавингтон. И были победы. Может, не столь звучные, как в Москве, в 66-м году, но — победы! И... Не берусь утверждать, но не исключено, что гибель друга, учителя, кумира помогла мне преодолеть неизживное роковое свойство — спотыкаться на ровном месте (именно на ровном!).  Я отлетал все комплексы без ошибок и стал чемпионом мира по всем упражнениям, абсолютным чемпионом, обладателем кубка Ареста.

С блеском выступили и наши женщины. Большую золотую медаль абсолютного чемпиона завоевала Светлана Савицкая,  которая на международных соревнованиях выступила впервые — удивительный случай! Чемпионы по отдельным упражнениям — Лидия Леонова и Зинаида Лизунова.

А дальше... К сожалению, мне лишь временно удалось, так сказать, блокировать этот свой «изъян» в голове... Читатель уже знает о событиях в Салон-де-Провансе,  происходивших на первенстве мира в 1972 году. Но ему  еще  ничего не известно о Киеве 1976 года (в 1974-м первенства не было), где проводился VIII чем­пионат мира.

Объем книги лишает меня возможности дать подробное описание этой встречи; кроме того, ничего принципиально  нового  в показ нашего вида спорта она не внесет. Поэтому ограничусь только тем, что скажу: «все возвратилось на круги своя». В Киеве мое выступление началось  с  большого  провала  — в  таблице  по  первому упражнению стал на свое излюбленное место — 29! Фа­тальная цифра... Дальше? Стал чемпионом мира по второму упражнению; чемпионом мира по третьему упражнению; чемпионом мира по четвертому... Но это не помогло. Вернулся с первого комплекса с огромным штрафом  и  наверстать  упущенное  до  конца так и не смог. По сумме очков победителем первенства, обладателем Большой золотой медали и кубка Арести стал Виктор Лецко. Я взошел на пьедестал ступенькой ниже... Пименов не изменил себе ни на грамм — его искусство в киевском небе осталось все тем же бриллиантом... с маленькой щербинкой на грани. Набрав штраф, он занял пятое место, но подарил высшему пилотажу новую фигуру — виток перевернутого плоского штопора на вос­ходящей вертикали! — в честь моего друга ее назвали «Сибирский тюльпан». И, ей-богу, это созвучие как нельзя больше подходит и к самому Леше Пименову... Сборная СССР,  руководимая  заслуженным  тренером СССР К. Г. Нажмутдиновым и А. Ф. Тырсиным, заняла первое место и  вернула себе,  наконец, кубок П. Н. Нестерова... В жизни  все  правильно! — вывод,  который  скорее  всего делался  столько раз,  сколько  было людей на земле Повторить  его  негрешно.  И  киевские  события не пошли вразрез с этой истиной. Гимн государства славил здесь не только Лецко и его товарищей по команде: Михаила Молчанюка, Евгения Фролова, Виктора Смолина. Вместе с ними под флагом страны стояло их поколение. Оно победило не только потому, что моложе, и не только потому, что новое побеждает старое. Интересен, важен и знаменателен характер этой победы. Характер, за которым стоит особенность поколения, рожденного в мирное время, выращенного в стабильных добротных условиях. В отличие от нас, штурмовавших свои бастионы, порою импульсивно, надрывно, ажиотажно, часто набегами, добывавших свои удачи больше наитием, чем  последовательным  осмыслением,  больше эмпирически, чем теорией, и прилагавших к этому больше темпе­рамента, эмоций и — особенно — риска, чем иногда следовало, в отличие от нас оно идет к своим победам спокойней, обдуманней, методичней, без рывков и скачков, менее рискованно и более научно. Оно увереннее в себе, ибо под всей его деятельностью мощный, надежный фундамент. И потому его победы прочнее, стабильней и добыты меньшей ценой. Оно — плод своего времени...

И другое. Книжка о летчиках-спортсменах будет выглядеть неполной, не дописанной до конца, если не сказать об организационной и воспитательной роли комсомола, о влиянии, которое он оказал на становление и развитие самолетного спорта. Начать хотя бы с того, что хорошо известно читателю и что само собой разумелось на всех этих страничках: всякий разговор о молодежи и есть разговор о комсомольцах, ибо среди действующих лиц моего рассказа подавляющее большинство — комсомольцы.  Ни  одно сколько-нибудь значащее событие, ни  одна  мало-мальски  серьезная  проблема не оставались вне забот комсомольских организаций.

Около   полувека  назад,   в  1931  году,  с  трибуны IX съезда комсомола тогда еще мало известный летчик Георгий Байдуков бросил клич: «Комсомолец — на самолет!» Съезд тогда принял решение взять шефство над авиацией. Шефство это ВЛКСМ держит и по сей день.

Ошибочно думать, что призыв Байдукова был в те времена излишен — популярность, мол, авиации сраба­тывала сама по себе. Да, молодые люди бредили тогда профессией летчика. Но от мечты до ее воплощения длинный и сложный путь. Задачу упростить и сократить его взял на себя комсомол. Организуя комсомольские наборы в авиашколы, помогая развитию системы аэроклубов, взращивая в стране появившиеся побеги авиаспорта, он тем самым приближал, делал доступным юношам и девушкам вход в эту профессию. Он отбирал способных и  достойных.  Значение этой работы становится ясным, когда речь заходит об успехах авиации — довоенных, военных и послевоенных... В результате этой работы советская школа, скажем, самолетного спорта — одна из самых авторитетных в мире.

И нынче спортивные авиаторы рассчитывают на то, что именно комсомол поможет решить некоторые выдвинутые  жизнью  кардинальные проблемы.  Не  случайно  47 лет спустя, на XVIII съезде ВЛКСМ, маршал авиации, председатель ЦК ДОСААФ, трижды Герой Советского Союза, легендарный летчик А. И. Покрышкин призвал делегатов съезда: «ВОЕННО-ТЕХНИЧЕСКОМУ СПОРТУ — КОМСОМОЛЬСКУЮ ЗАБОТУ!», «МАТЕРИАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ БАЗЕ ДОСААФ — КОМСОМОЛЬСКОЕ ШЕФСТВО!».